— Я с двух лет воспитывался в монастыре. И то, что я оказался в Америке, это и есть мои монашеские превратности судьбы.

Дина всплеснула руками, отгоняя от себя сказанное.

— А я все думала, почему ты не такой, как все: нелюдимый, угрюмый, замкнутый. Все сам себе что-то на уме. Только дети и могут тебя понимать.

Рус вспомнил приют, забыто улыбнулся.

— А я и есть еще самый настоящий ребенок. Но, если меня дети понимают, почему я угрюмый?

— Если б ты видел себя со стороны?

Сожаление в словах было столь искренне, что Рус автоматически кивнул.

— Может быть.

— А почему ты сразу соглашаешься? Тебе, что, это приятно?

Рус отвлеченно пожал плечами.

— Мне все равно. Мне не жить среди людей.

— Почему не жить? — снова с болью в голосе вспыхнула Дина. — Зачем же тогда жить?

— Вот я и начал сомневаться в верности бытия, — негромко прошептал Рус, думая о чем-то очень далеком и глядя куда-то в только ему известную даль.

— Ты, наверное, заболел?

Рус махнул рукой.

— Дина, ты опоздаешь на самолет. Вот билеты, деньги. Передай всем в приюте привет. Пацанам особенно.

— Никуда я не поеду! — истерично взвизгнула девушка. — Сам вези деньги и передавай приветы!

— Дина, — чисто по-деревенски, не понимая, в чем, однако, дело, продолжал по-отечески увещевать монах, — наверное, ты заболела. Если боишься на самолете, возьмем билет на корабль. Будет у тебя сопровождающий.

Девушка беззвучно заплакала. Ее крупные слезы обильно катились по щекам, плечи надрывисто вздрагивали и неподдельное горькое рыдание далеким, родным теплом чувствительно коснулось скрытых глубин души монаха. То, что никогда до этого не посещало его на протяжении всех прошедших дней.

Рус, виновато поглядывал на плачущую Дину, не понимал себя: ее милое, по-детски наивное и искреннее личико сильно бороздило глубокие тайники его души, и перед глазами вставала яркая картина первых проблесков детской памяти. Он вспомнил себя, тянущим мать за руку: ее предсмертный, запоминающийся в желании жить, образ. Ее слезы. Это все очень давнее, забытое и родное таким мощным ностальгическим чувством охватило его, что он не смог стоять. Присел, на первую попавшуюся подставку. Обреченный на долгое одиночество, он не умел думать о себе, о своем прошлом и будущем, готовый принять смерть от первого, рокового случая. Жизнь шла по странному подлому накату, направление которого объяснить было невозможно. Душой болея за каждого обиженного и униженного, опасался к ним приблизиться в душевном сострадании.