— Рассказав ему сейчас?
— Нет, никогда. Его это убьет. Помочь ему — вот шанс все исправить. Отдать долг.
Он сделал шаг назад:
— Только не мой.
— Нет, и твой тоже. Вот почему я привела тебя сюда. — Она показала на памятный камень. — Это и ты тоже. Здесь, в Берлине. Один из нас. Его ребенок — твой ребенок. Ты возвращаешься в военной форме — так легко судить, когда это не ты. Эти страшные люди, смотри, что они натворили. Легкая победа. Давай ляжем в постель — все будет как прежде. — Она повернулась к нему. — Как прежде уже ничего не будет. Будет так, как сейчас — все смешалось. Как прежде уже ничего не будет.
Он обескураженно посмотрел на нее.
— За исключением одного, пожалуй. Ты, должно быть, по-прежнему любишь его, раз идешь на такое.
— О боже, любовь. — Она шагнула вперед и положила руки ему на грудь, почти ударив его. — Вот упрямый. Вот упрямый. Если бы я не любила тебя, разве бы я оставила ребенка? Отделаться от него было так легко. Ошибка. Такое случается. А я не могла пойти на это. Я хотела сохранить тебя. Смотрела на него, а видела тебя. Поэтому и сделала Эмиля его отцом. Люблю его? Я воспользовалась Эмилем, чтобы сохранить тебя.
Он молча убрал ее руки с груди.
— А этим ты все исправишь.
— Нет, не исправлю. Но хоть что-то.
— Его посадят в тюрьму.
— Это точно? И кто это решает?
— Закон.
— Американский закон. Для немцев.
— Я — американец.
Она посмотрела на него.
— Тогда тебе решать, — сказала она, отпрянув. — Тебе решать.
Какое-то мгновение он стоял среди могил, глядя на памятный камень — его частичку, лежащую теперь здесь, затем медленно развернулся и стал спускаться за ней по склону.