Свою склонность к живописи он унаследовал от матери. Ее картины отличались необычайной четкостью и изяществом линий и нежнейшими цветовыми оттенками. Но он в конце концов преодолел все эти условности, занявшись фотографией. Здесь уже не имели значения ни линии, ни краски. Точнее, красок было всего три: белая, черная и нескончаемое множество оттенков серого. Что касается очертаний, они могли быть более или менее четкими в зависимости от самих предметов, освещения и быстроты передвижения затвора.

Искусство, порожденное индустриальной революцией, лишенное цветности, механическое, химическое, в котором результат возникал мгновенно, достаточно было лишь нажать на спусковой рычаг затвора, но основанное на концепции, вызревавшей в течение долгих лет. Искусство, создающее точную копию, а не более или менее приблизительное подобие. Искусство, требующее изобретательности и по этой причине стоящее бесконечно выше всех предшествующих. Речь шла уже не о ловкости рук и способности точно изображать предметы, а о работе интеллекта.

Крупное состояние позволяло ему с головой уйти в свою работу. Он мог спокойно жить вдали от этого гнусного мира и был свободен от большинства его ограничений. Сейчас он еще раз с удовлетворением подумал об этом, оглядывая мастерскую, где одна стена была стеклянной, а потолок достигал семи метров в высоту. Помещение было размером с заводской цех — так захотел отец, — и хотя оно совершенно не подходило матери, для его собственных нужд было идеально.

Если бы еще модели не так сильно напоминали о себе своим запахом и не раздражали слишком пристальными взглядами… И если бы их присутствие не привлекало множества мух, которые назойливо жужжали и бились о стекло, а потом падали мертвыми на паркет — весь пол вдоль стеклянной стены был ими усеян.

Внезапно раздались три удара в дверь.

— Входи! — резко крикнул он, раздраженный тем, что его оторвали от привычного самосозерцания.

Появился Клод с мартиниканкой на руках, словно молодожен, вносящий свою избранницу в супружескую спальню. При мысли об этом Люсьен Фавр не смог удержаться от улыбки. По какой-то несправедливости, одной из тех, что бывают свойственны природе, болезнь Клода продолжала развиваться, тогда как он сам, кажется, сумел полностью от нее избавиться.

Но с того момента, как Клод посадил мертвую женщину на стул — теперь издалека ее можно было принять за живую, — для Люсьена Фавра, кроме нее, уже ничто не существовало. Он торопливо приблизился к своему будущему шедевру. Наконец-то он займется оформлением сюжета — поместит ее на стуле должным образом, наденет на нее платье, бледно-розовый цвет которого гармонировал с оттенком кожи Олимпии, повяжет на голову косынку, укрепит в руках букет, выглядящий как дар от восторженного поклонника.