Она услышала, как на чердаке снова деловито заскреблась крыса, резко поднялась, налила стакан простокваши и поставила его на крошечный столик. Зажгла свечу, закрепила ее на блюдечке, затем вернулась к маленькой кровати и очень прямо уселась на краешек, глядя на нее до тех пор, пока яркость пламени не вытеснила из поля зрения все остальное. Иногда она так делала, когда нужно было сосредоточиться, но сейчас ее как будто кто-то заставлял, влекла необходимость, которую Эвелина толком не могла себе объяснить. Неужели спасена? Или ей грозит серьезная опасность? Она знала только, что ответ лежит в ярком свете откровения.

Она неотрывно смотрела на гипнотизирующее пламя.

В голове у нее усиливалось сияние, она чувствовала, что погружается куда-то; так было и вчера — она тоже смотрела на свечу. Вдруг раздался тяжелый стук в дверь. Яркость резко уменьшилась.

Постучали еще раз, и она услышала голос:

— Эвелина?

Подавила отчаяние.

— Эвелина, вы откроете?

Было слишком поздно.

— Эвелина…

Оттолкнувшись от кровати, она положила руку на замок, помедлила.

— Эвелина, я полагаю, вы нас ждали.

Она нахмурилась, задетая некоторой развязностью тона, и открыла дверь, не зная точно, почему удивилась.

С лестницы, держа в руке шляпу, ей улыбался профессор Макнайт, а стоявший позади него Канэван смотрел на нее с обычной теплотой.

— Можно войти, Эвелина? — спросил последний почти шепотом, и, конечно, она не могла сказать «нет».

Глава 21

Глава 21

Они были на полпути к Кумаси, когда решили сделать привал на стволе поваленного дельтовидного тополя посреди деревьев высотой с Биг-Бен: в лесу беспощадно влажно, и тропу все плотнее укрывает саван из плотных кожистых листьев и ползающих тварей, похожих на скручивающиеся веревки. Из них троих самый бодрый капрал Эйнсли, он всегда начеку, никогда не известно, что у него на уме; нельзя поворачиваться к Эйнсли спиной. И сейчас, после порции воды и бисквитов, шустрый шотландец приходит в себя первым и, словно по требованию окружающих — либо подтвердить, либо публично отречься от своего происхождения, — кладет на плечо волынку из Хайленда, облизнувшись, прилаживает трубку к губам и, прежде чем затянуть стретспей, экспериментирует с басами.

Такую музыку джунгли слышат впервые. Она тревожит цепочки прилежных муравьев и просачивается сквозь рифленые стволы и завинчивающихся штопором, похожих на морские спасти пресмыкающихся к лиственному навесу.

Попугайчики, что не больше воробья, прерывают свою болтовню, прислушиваются к тяжелому сопению незнакомого зверя и, чиркая головками, с некоторым беспокойством смотрят, как белого первопроходца внизу обвило какое-то страшное паукообразное существо, а обоих его спутников, судя по всему, это нимало не тревожит. И попугайчики вскоре тоже решают, что оснований для тревоги нет, с новыми силами возобновляют свое нестройное пение и берут на тон выше, подлаживаясь под новые мелодии, заполняющие джунгли.