Деревенщина наклоняется ко мне.

— Братишка просил тебе еще кое-что передать, — говорит он и раздвигает пальцы у меня в горле достаточно широко, чтобы я начал задыхаться. Затем целует в губы — и тотчас отвешивает звонкую пощечину. Течет кровь.

— Я не знаю твоего брата! — прокашлявшись, в ужасе выдавливаю я.

— Он, наверное, не успел рассказать тебе, почему его так прозвали, — говорит Деревенщина. — С другой стороны, такой умник, как ты, должен бы знать, что в Небраске течет река Стикс.

Эрик приезжает на рассвете. В моем сломанном носу еще торчат ватные комочки, любезно предоставленные работниками медпункта. Один глаз у меня заплыл, и я ничего им не вижу. Горло саднит от криков, которыми я пытался вызвать охрану.

Когда я вхожу в комнату для свиданий, Эрик встает со стула.

— Я знаю, что меня трудно было вызвонить… в последние пару дней. Навалилось много… Черт возьми, Эндрю! — Заметив, в каком я состоянии, он бледнеет. — Мне не сказали…

— Я не могу больше здесь оставаться! — Я едва не визжу. — Вытащи меня отсюда!

— Эндрю, суд начинается через…

— Я не вернусь в эту камеру, Эрик!

Он кивает.

— Хорошо. Я не уйду, пока вас не переведут в изолятор.

Слова его проливаются бальзамом на сердце. Только это я и хотел услышать. Неожиданно для себя самого я падаю на колени.

Вряд ли я когда-нибудь плакал перед Эриком. Вряд ли я плакал перед кем-нибудь вообще — первый раз это случилось два дня назад. Ты становишься сильнее, потому что от тебя этого ожидают. Ты становишься увереннее в своих силах, потому что рядом с тобой слабый. Ты превращаешься в человека, в котором нуждаются другие.

— Эндрю… — говорит Эрик, и по его голосу я понимаю, как ему за меня стыдно. Но в отличие от него я знаю, что до дна еще падать и падать.

— Я больше не могу, — говорю я.

— Я знаю. Я поговорю с…