Комплимент, несомненно, Панчинелло понравился, но он сказал:

— Да только пользы мне это не принесло.

— Маленький барашек, никогда не ставь под сомнение дары Божьи. Если мы не можем воспользоваться тем, что нам даровано, это наша вина, не Его. — Она несколько мгновений пристально смотрела на Панчинелло. — Я думаю, ты никогда не отдавал себе отчёт в том, какой же ты красавец. Даже сейчас ты не очень-то в этом уверен.

Он посмотрел на руку с когда-то сросшимися пальцами. Развёл их, пошевелил каждым, словно разделили их только вчера и он учится использовать их по отдельности.

— И твоя мама тоже была красоткой, — продолжила Шарлей. — Нежной, как дитя, и хрупкой.

Оторвавшись от руки, он ухватился за безумную фантазию, придуманную его отцом.

— Её убил врач, потому что…

— Ничего подобного, — прервала его Шарлей. — Ты распознаешь выдумку, когда слышишь её, точно так же, как распознаю её я. Притворяясь, что веришь тому, чего не было, поскольку иметь дело с фактами жизни куда как труднее, ты превращаешь всю свою жизнь в ложь. И куда тебя может привести этот путь?

— Сюда, — признал он.

— Когда я говорю, что твоя мама была хрупкой, речь не только о том, что она умерла в родах, что с ней и произошло, пусть врач изо всех сил пытался её спасти. Хрупкой была и её душа. Кто-то, похоже, её сломал. Она много чего боялась, бедняжка, не только родов. Схватила меня за руку и не хотела отпускать, пыталась что-то рассказать мне, но боялась услышать себя.

Я чувствовал, если бы не цепи, которые приковывали Панчинелло к кольцам на столе, и правила поведения в совещательной комнате, он потянулся бы к Шарлей, как почти что тридцать лет тому назад потянулась его мать. Он смотрел на неё как зачарованный. На лице отражалась печаль, в глазах застыли рухнувшие мечты.

— Хотя твоя мама умерла, — продолжала Шарлен, — она дала жизнь двум здоровеньким близнецам. Ты был поменьше, Джимми — побольше.

Я смотрел на него, не сводящего глаз с Шарлей, и думал о том, какой иной была бы моя жизнь, если бы она, пытаясь спасти хоть одного из нас, унесла из родильного отделения его, а не меня.

Вероятность того, что я мог прожить его жизнь, а он — мою, помогала мне увидеть и почувствовать в нём брата, но я всё равно не мог открыть ему свои объятья. Он оставался для меня незнакомцем.

— У Мэдди Ток роды тоже шли тяжело, — тем временем рассказывала Шарлей Панчинелло, — но итог их был прямо противоположным. Мэдди осталась живой, а ребёнок умер. Её последняя схватка оказалась настолько болезненной, что Мэдди лишилась чувств… и так и не узнала, что родила мёртвого младенца. Я взяла крошку и положила в детскую кроватку, чтобы, придя в себя, она не увидела тельце…