Он был один и, казалось, глубоко задумался, так же как я: он шел медленно, глядя на тропу под ногами, изредка поднимая взгляд на деревья или на туман над водой. Он был босиком, в вельветовых штанах и мятой желтой рубахе, под которой виднелась футболка с надписью, нечитаемой с моего места. Теперь я волей-неволей должна была представиться. Я собиралась встать и поздороваться, но упустила момент — я только начала приподниматься, и тут же сообразила, что он меня не видит. Я снова присела за валунами, в полном смятении. Если повезет, он шагнет в воду, попробует, какая холодная, повернется и уйдет в лагерь, а я выжду минут двадцать, пока щеки не остынут, и тихонько прокрадусь обратно. Я прижалась к твердой скале. Я не могла оторвать от него взгляда: прежде всего мне хотелось понять, узнает ли он меня, если увидит. Скорее всего, нет.

И тут он сделал то, чего я боялась и желала, не сознавая того: он разделся. Он не отвернулся от воды, не спрятался в лесу, просто расстегнул брюки, стянул их — трусов на нем не было — потом снял рубаху, скинул все кучей за линией прилива и пошел к воде. Я окаменела. Он стоял всего в нескольких футах от меня, повернувшись голой спиной с длинными мускулами, почесывая в затылке, то ли стараясь пригладить непокорные волосы, то ли разгоняя сон. Потом он лениво свесил руки. Его можно было принять за натурщика, разминающегося, пока класс отдыхает. Он стоял, глядя в океан, расслабленный, в полном одиночестве (как он считал). Чуть отвернул голову, слегка прогнулся, разогреваясь, так что я против воли увидела жесткие темные волосы и гладкий член. Потом он тихо вошел в воду и — я дрожала и смотрела, не зная, что делать — нырнул, полого ушел в воду с последнего камня и немного проплыл. Я уже знала, как холодна вода, однако он не повернул, пока не проплыл ярдов двадцать.

Наконец он развернулся в воде, возвратился уже быстрее и нащупал ногами дно, спотыкаясь, стал выходить. Он ронял капли, глубоко дышал, утирал лицо. Капли блестели на его волосах, падали на плечи, тяжелые пряди потемнели от воды. Выйдя на берег, он наконец увидел меня. В такой момент невозможно отвести взгляд, как ни старайся, и невозможно притворяться: можно ли не заметить Посейдона, выходящего из волн? Разве можно при этом разглядывать свои ногти или отковыривать от камней ракушки? Я сидела, онемев, жалкая и очарованная. Я даже подумала тогда, что хорошо бы написать эту сцену, — обыденная мысль, которая редко приходила мне в голову в момент действия. Он остановился, всмотрелся, чуть опешив, но даже не попытался прикрыться.