А вот его писем я на доску не прикалывала. Письма иногда приходили вместе с рисунками, иногда сами по себе, и часто бывали очень короткими: мысль, рассуждение, образ. Я думаю, Роберт в глубине души и писатель, был писателем: если бы кто-нибудь собрал и расположил по порядку те отрывки и заметки, они составили бы короткий, импрессионистский, но очень хороший роман о его будничной жизни и о натуре, которую он упорно пытался писать. Я отвечала на каждое письмо, я поставила себе за правило быть отражением его поступков, поддерживать равновесие, так что в ответ на набросок я тоже посылала зарисовку, а на письмо отвечала письмом. Если он присылал письмо с зарисовкой я, верная своему правилу, отвечала более длинным письмом и вставляла зарисовку на том же листе.

Не знаю, замечал ли он установившийся порядок, — и потом не спрашивала. Он не очень часто мне писал, но в разгар переписки мы обменивались посланиями несколько раз в неделю. После нашей последней ссоры я составила новое правило: сожгу только письма, а рисунки сохраню, хотя с доски я сняла все зарисовки, кроме самой первой. Первую, сатира и деву, я через несколько недель после его ухода наклеила на картон и подкрасила акварелью, а потом сделала серию из трех картинок по мотивами той. Работать над ними было так больно, что я вполне могла бы разводить краски собственными слезами.

Я никогда не знала адреса Роберта, только почтовый ящик, в который он каждые несколько дней запускал руку. Я гадала, какой величины этот ящик, влезает ли в него вся рука или только пальцы; я представляла, как он вслепую шарит внутри, как Алиса, которая, когда выросла слишком большой, шарила в дымоходе, чтобы понять, кто в него лезет, ящерка или мышь. Он, конечно, знал мой адрес, значит, знал, где я живу. А я однажды побывала в Гринхилл-колледже: в разгар нашей переписки Роберт удивил меня, пригласив на открытие выставки, второй его выставки за время преподавания там. Он сказал, что приглашает меня, потому что я поддерживала его в работе, и намекал, что не сможет предложить остановиться у него; я поняла это так, что он хочет меня пригласить, но не уверен, хочет ли моего приезда.

Мне не хотелось огорчать его, но и себя огорчать не хотелось, поэтому я приехала из Вашингтона — вы знаете, доехать можно за один день — и остановилась в мотеле за городом. В новой художественной галерее в кампусе устроили прием с вином и закусками. Я не могла дать Роберту своего телефона, поэтому сообщила о своем приезде письмом, которое он получил слишком поздно.