— Да, конечно. Я уже видел портрет работы Оливье Виньо в Метрополитен.

— Хороший портрет. Но у меня есть фотография — большая редкость. По словам Од, ее мать не любила фотографироваться. Од ни за что не позволила бы ее опубликовать. Она у меня в альбоме.

Он с усилием поднял себя из кресла и взял стоявшую рядом трость. Я предложил ему руку: он оперся, и мы прошли через комнату к книжному шкафу. Он указал тростью, и я снял тяжелый кожаный альбом, местами протертый, но все еще сиявший золотым квадратом на крышке. Я открыл его на оказавшемся под рукой столике. Внутри были семейные снимки нескольких эпох, и мне захотелось посмотреть все: маленькие дети в платьицах с оборками прямо сидели перед аппаратом, невесты девятнадцатого века походили на белых пав, братья или друзья во фраках и цилиндрах стояли, положив руки на плечи друг другу. Я гадал, был ли среди них Ив, может быть, вот этот темнобородый, плечистый улыбающийся мужчина, и не Од ли та девочка в пышной юбочке, в башмачках на пуговицах. Даже если это были они, даже если среди них был сам Оливье Виньо, Генри Робинсон быстро пролистывал их в поисках нужного снимка, и я не смел его остановить, прервать работу его хрупкого ума и рук. Наконец он выпрямился:

— Вот Беатрис.

Я бы узнал ее где угодно, и все же жутковатое чувство возникало при взгляде на ее настоящее лицо. Она стояла одна, опираясь одной рукой на студийный пьедестал, а другой придерживая пышную юбку: даже в этой напряженной застывшей позе она излучала энергию. Я узнал глубокие темные глаза, форму подбородка, стройную шею, пышные темные кудри. На ней было длинное темное платье, на плечи накинута, кажется, шаль, рукава платья, пышные на плечах, сужались к запястьям, узкая талия туго затянута, по краю юбки широкая светлая кайма, затейливый геометрический узор. Модная дама, подумалось мне, вкус художницы сказался в выборе одежды.

На фотографии имелась дата: 1895, и название и адрес парижской фотографической мастерской. Что-то смутно шевельнулось у меня в памяти, воспоминание, уже виденная однажды фигура, неотступная меланхолия. Целую минуту я корил себя, что стал так же забывчив, как Генри Робинсон, если не больше. Потом обернулся к нему.

— Мсье, нет ли у вас книги с репродукциями… — кто же это был? Где я видел? — Я ищу картину… то есть репродукцию Сислея, если она у вас найдется.

— Сислея? — он нахмурился, как если бы я попросил вина, которого нет в доме. — Кажется, что-то было. Вот в том отделе. — Он опять ткнул тростью, опершись для устойчивости на мою руку. — Там импрессионисты, начиная с первой шестерки.