Зах поплелся вслед за братом. Он шел медленно, с трудом, точно узник, обреченный на казнь. За что Бог возненавидел его? Почему Иисус не хочет простить?

Еле волоча ноги, Зах поднялся на площадку. Над головой — грохот. Это Олли, добравшись до дверей Эйвис, стучит кулаком. Бух-бух-бух. Вопит, надрывается младенец. Оливер кричит:

— Эйвис! Эйвис! С тобой все в порядке?

Зах поднялся на последний этаж: брат все еще колотит в дверь. Какая-то женщина вышла в коридор, стоит у соседней двери. Тоненькая женщина с бледным лицом и выпуклыми глазами. Руки сложила на груди, вращает пальцами, точно пророчица на треножнике.

— Она никогда не допускала, чтобы ребенок плакал. Никогда, никогда, — зашептала соседка с британским акцентом.

Зах, зябко кутаясь в плащ, угрюмо наблюдал за ними. «Чертова сука! Чертова сука!»

Оливер нашарил в кармане ключ. Зах в изумлении вытаращил глаза. «Ха, у него даже есть ключ от квартиры этой девчонки?» Оливер бормочет:

— Если ее гребаный муженек… если ты тут, Рэнделл, если это ты… ты даже не представляешь, приятель, что я с тобой сделаю, я сам не знаю…

Ключ скользнул в замочную скважину. Зах молча следил за братом. Как ему помешать? В голове пусто. «Черт побери! — бессильно повторял он. — Черт ее побери! Она обманула меня, обманула!»

Оливер распахнул дверь. Вопли младенца сделались еще громче. Хриплый, захлебывающийся плач нарастал волнами. Оливер вошел в комнату.

Зах печально вздохнул. «Дерьмо!» — пробормотал он, качая головой. Он не спешил последовать за братом, пока не услышал дикий вопль Олли, перекрывший крики младенца. Тогда, спотыкаясь, он тоже ворвался в комнату — женщина с глазами божьей коровки затрепыхалась вслед.

— Господи! — выдохнула она.

Оливер, навалившись на коряк двери и запрокинув голову, рвал скрюченными пальцами ворот свитера, распахивал его на горле, на груди. Зах, нахмурившись, прислушивался к диким, истошным крикам брата. «Да ладно, Олли, — промелькнуло в голове. — Хватит. Не переигрывай».

Всхлипывая, Оливер уставился на тело своей подруги. Эйвис, недвижимая, молча лежала на полу возле стула — точно так, как Захари и оставил ее: одна рука покоилась на сиденье, другая выброшена вперед. Светлые волосы растрепались, потемнели на концах, окунувшись в лужу крови, окружавшей ее голову, точно багровый венец.

Лицо запрокинуто, подбородок задрался, очки косо съехали набок. Глаза зажмурены.

Глотка перерезана, зияет отверстая рана.

В соседней комнате надрывает младенец, зовет мать. Но его мать давно мертва.

Нэнси Кинсед

— Оливер Перкинс! — произнесла Нэн в телефонную трубку. «Мой отец умер», — припомнила она. Приходилось кричать, перекрывая пьяные голоса подростков. Трое белобрысых мальчишек, выкрасив лица черной краской и вырядившись в черные отрепья, поливали друг друга какой-то зеленой слизью из распылителя. Хохот, визг. Скачут по тротуару рядом с ней и вопят: