— Корнелия-стрит, — ответила диспетчер.

Эти слова проникли в ухо, точно сосулька, Нэнси даже вздрогнула от холода.

— Корнелия-стрит, — тихо повторила она. Оливер живет на Корнелия-стрит. Он живет. Он существует на самом деле. Хоть что-то на самом деле. На самом деле.

Повесив трубку, она тут же набрала другой номер, шепотом повторяя телефон Перкинса. Она не слышала своего шепота, его заглушил вой очередной полицейской машины, промчавшейся мимо будки. Вопит, гудит. Нэнси едва услышала, как откликнулся телефон в квартире Перкинса.

«Привет, мистер Перкинс, — мысленно заговорила она. — Я шизофреничка, меня убили, а сегодня вечером я прикончу вас. Кстати, мне по душе ваши стихи. Бегите от меня, если вам жизнь дорога, Ладно?»

Телефон звонил и звонил. Сирены завывали все громче — Нэнси едва не оглохла, пока полицейский автомобиль заворачивал за угол. Теперь уже не понять, звонит там еще телефон или нет. Сигнальный огонь полицейской машины бросал на ее лицо то красный, то белый отблеск; автомобиль, заскрипев шинами, на полной скорости свернул в соседний проулок.

Теперь сирена звучала тише, потом совсем замерла, и Нэнси отчетливо услышала: телефон все еще звонит. Никто не отвечает. Опустила трубку. Постояла еще мгновение, оглядывая улицу. В нескольких шагах от нее магазин. Нэнси увидела в витрине часы.

7.25.

— Корнелия-стрит, — громко повторила она.

Прихрамывая, девушка направилась к ближайшей станции метро.

Оливер Перкинс

Перкинс сидел на полу возле тела Эйвис. Рукой, мгновенно намокшей от еще свежей крови, Перкинс придерживал почти отделившуюся от тела голову девушки, прислонив ее к своему колену. Окровавленной ладонью тихонько похлопал ее по щеке, словно успокаивая. Щека все еще оставалась живой, податливой, кожа хранила тепло.

Перкинс оглядел пустую комнату, белые, теперь покрытые пятнами стены, окно, ночь за окном — он смотрел, но ничего не видел, ничего не понимал. «Удивительно, какая тупость находит поначалу, — подумал он. — Сперва ты даже ничего не чувствуешь, не можешь плакать, хотел бы, да не можешь». Перкинс свесил голову на грудь. Он ждал слез, он желал ощутить потерю прямо сейчас, ведь Эйвис была его другом и он знал, что будет тосковать о ней еще много дней. Он поглядел на лицо Эйвис, заглянул в прикрытые глаза, надеясь почувствовать связь с ней, ощутить ее присутствие, хоть что-то понять, но видел перед собой лишь сломанную игрушку. Лицо перепачкано в липкой крови, рот обмяк, в гортани — прореха, словно еще две раскрытые губы, алая, распахнутая, как рыбьи жабры — зрелище страшное и отвратительное. Перкинс еще раз похлопал девушку по щеке, и из отверстия вновь хлынула кровь. Голова бессильно моталась, точно цветок на сломанном стебле.