Или не все. Под ним нечто загробно вякнуло. Нечто или некто. Ломакин подскочил. Вякнуло снова. Неужто?! «Монтрезор» все еще там?! Уцелел?! Проснулся?! Доброе утро, Монтрезор!!!

В опрокинутом фаянсовом утробище было действительно не меньше трех центнеров. Перевернуть-вернуть ванну в прежнее-вчерашнее положение оказалось много сложней, чем накрыть ею «Петра-первого». Рычаг нужен! И – я переверну весь мир! Подсунуть узкую железяку и…

Где бы ее, железяку?! Узкую, длинномерную и твердую?!

Всяческие такие необходимые железяки типа кочерги – только в кино сами прыгают в руку, когда в них возникает нужда. И неважно, где происходит действо, хоть в королевском будуаре, хоть в компьютерном центре, хоть в пустыне, – кочерга тут как тут, без нее-то никак…

Здесь же – не кино. Кочерги не нашлось. Единственное, что нашлось, – молоток-топорик. Ломакин пошарил по столам на кухне. Вилки-ложки-ножи. Ни хрена подходящего! О! Молоток-топорик! Для отбивания мяса. Увесистый вполне. И… ни хрена не подходящий. Ручка недостаточно узка, чтобы подсунуть ее под край ванны, и недостаточно длинна, чтобы запользовать ее как рычаг. Как бы все же вызволить затворника?!

Ломакин в сердцах долбанул топориком по ванне. Гул раздался колокольный. И… хрустнула трещина. Изнутри истошно возопил узник. Можно вообразить, как его ударило по ушам после гробовой тишины.

– Кто там? – идиотски спросил Ломакин.

Никто. Узник прикусил язычок.

Ломакин долбанул топориком еще раз, уже осмысленно.

«Петр-первый» снова не утерпел, возопил.

– Живой есть кто? – спросил Ломакин. В ответ – ни гу-гу. Понятно, вдруг кто-либо из врагов вернулся, припомнив перевернутую ванну: нелишне проверить, есть ли кто? свидетелей лучше не оставлять. Свидетелей чего?! А вот и уточним!

Ломакин принялся кромсать ванну топориком, уродовать, как бог черепаху. Куски фаянса откалывались, обнажая старинную, чуть ли не бронзовую, арматуру. Грохоту-то, грохоту! Как бы не лопнуло терпение соседей сверху-снизу! Только не сейчас! Сегодня – не-ет! Еще хотя бы полчаса – не-ет! А потом? А потом – как угодно. Потом никого в квартире не станет, кроме тех, кто упокоился в комнате «Мерджаняна».

Пока Ломакин крушил-крошил фаянсовое утробищею, он не сосредоточивался на мысли: что потом? Главное, есть кто-то живой! Пусть даже априорный недруг, который еще вчера готов был «вальтером» пригрозить… кому? Ломакину? Мерджаняну? Этот недруг так и не видел никого – ни Ломакина, ни Мерджаняна. Шкаф упал, ванна накрыла. И – никого. Эту мысль Ломакин поймал и… осмыслил, когда от фаянсового панциря остался почти голый скелет. Сквозь арматурное сплетение проглядывала скрюченная фигура – на животе, задницей вверх, руки прикрывают голову.