На листе почтовой бумаги — тем же беспорядочным почерком, словно писалось в момент стресса, — просьба об отставке Харви Уоррендера. А далее — выцветшая программа съезда, на оборотной стороне которой было роковое соглашение девятилетней давности.
Бонар Дейц наблюдал за лицом Хоудена.
— Конверт лежал раскрытым на столе Харви, — сказал он. — Я решил запечатать его. Так, мне кажется, оно лучше.
Хоуден медленно поднял глаза. На щеках его ходили желваки. Все тело тряслось, словно его бил озноб. Он шепотом спросил:
— Вы… видели, что там?
Бонар Дейц ответил:
— Я хотел бы сказать «нет», но это было бы неправдой. — Помедлив, он добавил: — Да, я посмотрел. Гордиться тут нечем, но, боюсь, любопытство одолело.
Страх, ледяной страх сковал Хоудена. Затем появилась покорность судьбе.
Значит, лист бумаги в конечном счете уничтожил его. И полетел он из-за своих амбиций, безрассудства… из-за неверно принятого много лет назад решения. Это, конечно, трюк — отдать ему оригинал документа: Бонар Дейц снял копию; она будет вытащена на свет и опубликована, как были опубликованы разоблачения других людей — взятки, неосторожно полученные чеки, тайные соглашения… Пресса раструбит об этом; оппоненты буду упиваться своей правотой — в политике ему не выжить. Со странной отстраненностью он думал о том, что будет дальше.
И он спросил:
— Как вы намереваетесь поступить?
— Никак.
Где-то сзади открылась дверь и закрылась. К ним приближались шаги. Бонар Дейц резко сказал:
— Мы с премьер-министром хотели бы поговорить наедине.
Шаги стали удаляться; дверь закрылась.
— Никак? — переспросил Хоуден. В голосе его звучало недоверие. — Совсем никак?
Лидер оппозиции старательно произнес:
— Я немало думал с сегодняшнего утра. Полагаю, я должен использовать свидетельство, оставленное Харви. Если мои люди узнают, что я это скрыл, они никогда мне не простят.
Да, подумал Хоуден, полно тех, кто с радостью уничтожит его, и не важно, каким путем. В его сознании блеснула надежда: неужели все-таки будет отсрочка — на условиях Дейца?
А Дейц тихо произнес: