Сокрытие правды было постоянной темой его размышлений. Кого-то всегда держали за дурака. Сам процесс повествования был игрой в утаивание чего-то. Каждая история была обратима и имела свою внешнюю и внутреннюю стороны. Все они были написаны на месте прежнего текста.

«Они начинают рассказывать нам истории, — думал Браун, — а мы уже знаем, чем они закончатся, хотя никогда не слышали их. Они ведут нас к воде и заставляют пить, хотя это вовсе и не вода, а вино. Вновь и вновь от тебя требуют слепой веры. Бросайся, прыгай, а там как Бог даст. А Он может дать, а может и нет. И ты, распростертый над океаном, может быть, не упадешь и не утонешь, когда ветер будет встречный. Когда море такое огромное, а лодка такая маленькая. Бесконечные игры. Обман без конца, бесконечность против одного, все против всех. А на ветру, усиленные в стратосфере, звучат истории, призванные облечь все это в форму. Не дать нам расслабиться во льдах и темноте. Истории, как мнимые рассветы. Но льды, потемки, ураганный ветер и мнимые рассветы — все это было в действительности, и все это надо было пережить.

Если бы у нас не было второй половины банкноты, — размышлял дальше Браун, — если бы конец историй был неизвестен нам, мы могли бы, наверное, что-то понять. Эти истории только усугубляют наше невежество».

Он вдруг вспомнил, что в книге Джошуа Слокама, кругосветного мореплавателя и мастера галлюцинаций, была подмечена какая-то связь между буревестником и историей, которую ему только что рассказали по радио. Призвав на помощь все свое спокойствие, на какое был способен, он стал рыться в своих книгах, пока не нашел Библию и экземпляр «Одиночного плавания вокруг света» коммодора Слокама. Он помнил вполне отчетливо, что старина Слокам связывал происхождение названия этой птицы с тем же самым убогим чудом. Найти нужное место Брауну не хватило терпения, хотя он был уверен, что читал его.

Он видел этим утром буревестника, у него не было сомнений в том, что это не простая случайность. Он также вспомнил буревестника, которого встретил в полосе экваториальных штилей. Казалось, что эти птицы обитали в покинутых Богом местах, где не оставалось никакой надежды. Цыплята мамаши Кэри. Моряки должны были испытывать к ним нежные чувства. Разбросанные из ее передника, они были милостью и зерном, рассеянным по самым отдаленным широтам.

«Если допустить на секунду, — думал Браун, — некую странную зависимость, действующую только в условиях океана, то почему именно буревестники? В них нет ничего красивого. И почему в то утро?»