Потом мечты ушли, как ушло и ожидание чуда. Последний год Сэм просто ходил по площадке, курил сигарету за сигаретой, изредка играл с Хэнком в шашки.

Дверь в здании блока распахнулась, и во дворик ступил Хеншоу. Пока Пакер снимал с него наручники, Хэнк, щурясь, дико вращал головой. Получив свободу, он сделал несколько энергичных приседаний, с хрустом потянулся. Пакер подошел к одной из скамеек, поставил на нее картонную коробку.

Когда сержант скрылся за дверью, оба оседлали скамейку. Сэм извлек из коробки потертую, лоснившуюся от бесчисленных схваток, из картона же доску, Хеншоу пересчитал шашки.

— Я играю белыми, — предупредил Сэм.

— Белыми ты играл в прошлый раз.

— В прошлый раз были черные.

— Черными тогда играл я. Хватит, меняемся.

— Послушай, Хэнк, мне осталось всего шестнадцать дней, и если я хочу играть белыми, значит, так оно и будет.

Хеншоу пожал плечами. Они принялись расставлять шашки.

— Твой ход.

— Сам знаю.

Сэм двинул пластмассовый кружок вперед, и партия началась. Через пять минут подставленные солнцу спины в красных куртках стали мокрыми от пота. Босые ноги обоих мужчин были обуты в резиновые тапочки.

После проведенных на Скамье семи лет сорокалетний Хэнк Хеншоу уже твердо рассчитывал так и не переступить порог газовой камеры. Две допущенные судом серьезнейшие ошибки давали ему хороший шанс покинуть территорию Парчмана не в черном персональном мешке.

— Телевидение несет дурные вести, — заметил он, пока Сэм размышлял над очередным ходом.

— Перспектива и вправду вырисовывается мрачная, а?

— Пожалуй. Что говорит твой адвокат?

Оба не поднимали головы от доски.

— Он считает, мы еще поборемся.

— Как это понимать? — Хеншоу двинул шашку.

— Как? Меня будут душить, а я начну брыкаться.