— Я еще не встречал таких красивых, как ты. Впервые встретил — за тысячи лет.

* * *

Утром, за завтраком, Петр вдруг сказал с расстановкой:

— А на деревне-то у нас — озорничают.

— Что такое? — спросил Григорий Тимофеевич, откладывая нож и вилку.

— У Захаровых кто-то ночью ворота дёгтем вымазал.

Григорий Тимофеевич потемнел.

— Парни, говорю, озоруют, — как бы ничего не замечая, продолжал Петр Ефимыч. — Девка-то у Ивана с норовом, всех парней отвадила. Вот они и отомстили.

— Да за что? — чуть не вскрикнул Григорий Тимофеевич.

Петр Ефимыч оторвался от еды, поглядел на барина, лукаво сощурил глаза.

— Может, и не за что. Так, из озорства. А может, и был грех какой… Тёмный у нас народ!

Григорий Тимофеевич молча, отрешенно глядел на него.

— Иван теперь Феклушу на конюшне вожжами охаживает. По-отцовски учит, значит.

Зазвенело: Григорий Тимофеевич отбросил вилку, сорвал салфетку, отбросил полотенце, лежавшее на коленях.

— Что с тобой, Григорий? — спросила Аглаша.

Спросила не заботливо — почти строго. Имя Феклуши ей уже было знакомо. Дворовые шептались, а горничная докладывала. Григорий Тимофеевич-де дохтура нарочно для Феклуши из Волжского вызвал. Говорят, подарки ей дарит.

Григорий Тимофеевич быстро взглянул на жену, пробормотал:

— Извини, Аглаша, — и быстро вышел из столовой.

Аглая уронила вилку.