— А тот человек в церкви? — спросила Ариэль. — А его голос? Слова, что музыка — твоя жизнь?

— Играть я буду всегда, пусть даже только для себя. Всегда буду писать песни. Может, когда-нибудь с другой группой свяжусь. Может, буду записывать дома. Я не сомневаюсь в словах, которые он сказал. Я только хочу знать, зачем он дал себе труд ко мне обратиться, если это и все.

Терри смотрел в землю, где край тени от эвкалипта встречался с предвестием калифорнийского солнца.

— Ладно, — сказал он наконец, вставая несколько скрипуче, как старый хрыч, искусно замаскированный молодой кожей. — Жаркое-то как хорошо пахнет. А я голоден как волк.

Ариэль тоже встала, прижав блокнот к боку.

— Так пошли займемся, — предложила она, взяла его за руку, и они вместе вошли в дом. Оставшиеся на улице агенты вернулись в свой «юкон».

В кухне обнаружились две прекрасные утренние птички, выпорхнувшие из своих спальных гнездышек и уже обслуженные тарелками овощного рагу. У одной птички на голове имелась грива темных растрепанных кудрей, а под глазами, такими же темными, — черные круги. Одета она была в просторную футболку и мужские шорты с камуфляжным рисунком, в руках она мрачно нянчила чашку кофе, то ли сдобренного той же специей, что у мамы, то ли нет. Ее спутник в футболке с эмблемой группы и серых пижамных штанах, в которых он спал, был растрепан еще сильнее, волосы сбились набок, и…

— Ничего себе глаз! — сказал Терри не без восхищения.

— Спасибо, и чтоб тебе х… хорошее что-нибудь за сочувствие, — ответил Кочевник, стараясь в присутствии старшей дамы быть джентльменом.

Первое, что вспомнилось Терри при виде этого глаза, — заглавие альбома «King Crimson» семьдесят четвертого года: «Беззвездная и библейская чернота». Но только распухшая от удара физиономия не была совершенно черной, в ней имелись пятна и прожилки зелени примерно четырех болезненных оттенков. Вчера вечером смотрелось впечатляюще, но сегодня — вообще… Самое время этому фантому снова надеть маску.

— Ты к выступлению поправишься? — спросила Ариэль.

— Непременно. — Голос у Кочевника был еще более хриплый, чем обычно. — За меня не беспокойтесь.

Он продолжал есть жаркое, хотя, кажется, не сразу находил ложкой рот.

Ариэль кивнула, но ясно было, что она продолжает за него беспокоиться. Она помнила, как извинялась перед девушкой у колодца за поведение Джона, как сказала: «Я просто пытаюсь убрать свинство». Это был ее жизненный путь, похоже. Она пыталась убирать свинство за многими, в основном за мужчинами, с которыми была связана. Почти все они были музыкантами — и от этих свинства было больше всего. Как от Нила Тэпли, а до него был Джесс Вандергрифф, один из лучших акустических гитаристов восточного побережья, и он же — один из убежденнейших сторонников мнения, что есть лишь совершенство и дерьмо — и никаких промежуточных градаций. А до него были другие. Когда Нил слетел с проселочной дороги навстречу смерти, после одного из самых диких своих срывов с наркотой — Ариэль была свидетелем этой невыносимой сцены, — она поклялась, что больше музыкантов не будет. Никогда никаких отношений ни с одним музыкантом из тех групп, в которых ей придется играть, никаких влюбленностей, даже самых шутливых и невинных развлечений после пары рюмок водки, когда заранее понятно, что надо будет пить чай «серебряные иглы» и готовить тряпку и щетку. Все. Никогда.