— Двадцать пятого? — Ариэль об этом услышала впервые. — Тру не говорил, что за пистолет там был.

— Мне показалось, что двадцать пятого. Маленький. У меня отец их собирает — пистолеты. Пару раз брал меня с собой в тир. — Терри пожал плечами. — Одно из мужских занятий, к которым отец пытался меня приохотить. — Он протянул руку за блокнотом и ручкой. — Можно, я тебе кое-что покажу?

Она отдала ручку и блокнот.

Терри какое-то время глядел на строчки, потом под последней написал фиолетовыми чернилами:

И остановился, держа ручку наготове.

— О’кей, поняла, — сказала Ариэль.

Рука Терри задвигалась, и он начал писать:

Терри поднял голову и отдал ручку Ариэль.

— Вторая строфа. Это я ее написал — или она?

Ариэль взяла ручку и блокнот тоже. И закрыла его.

Он был прав. Конечно, он был прав. Но она не могла избавиться от мысли, что если бы она не сидела здесь на скамейке, держа место для Терри, и если бы она не сказала ему, что у нее на уме, эта вторая строфа сегодня бы не родилась.

— Какой тяжкий хлеб! — сказал Терри, глядя на агентов ФБР, все так же внимательно сканирующих улицу, дома и холмы за ними. Помолчав, он заговорил задумчиво: — Понимаешь, мне очень жаль Майка и Джорджа. Но самое худшее, от чего с души воротит, — знаешь что? Это что внимание прессы уже сделало нас популярными, дало успех, если хочется употребить это слово. Из-за него уже проданы тысячи наших дисков, чего в другом случае просто не произошло бы. Не говоря уже о том, какие двери готовы перед нами открыться. И мы ведь делаем только то, что делали и до того. — Он горько улыбнулся. — Потому что до всего этого шума — куда мы двигались? А никуда, по кругу. — Она и без него знала, как они прожили эти три года: изнуряющие переезды, концерты, где мечтой было продать достаточно футболок, чтобы оплатить номер в мотеле, унизительная игра на разогреве для других групп, даже более молодых и менее опытных, которым посчастливилось ранее получить контракт на запись, и неизбежное предвидение собственного срыва — как бы ты тяжело ни работал и что бы ни делал вообще. — Это просто выматывает, — продолжал Терри. — Понимаешь? И меня вымотало. Сильно вымотало. А до того я играл в «Venomaires», был свидетелем смертельных битв между Джоном и Кевином Килером за власть в группе, а потом у Кевина случился тот нервный срыв на сцене в Атланте. А потом Джулия и обезболивающие таблетки.

Он вздохнул, и это был вздох человека, у которого былая радость превратилась в обузу.

— Не знаю, что вы все будете делать — сохраните ли название и наберете ли новые лица. А я ухожу, потому что хочу заниматься винтажными клавишами, да, но и еще… где я буду, когда погаснет мой свет? Что я сделал? И что я сделаю? Значу ли я что-то хоть для кого-нибудь? — Он замолчал на минуту, потом поправил очки на лице, будто чтобы видеть яснее. — Мне нужно немножко места и времени, и то и другое — личное. Выйти из автобуса и понять, где я.