Белтран качает головой.

– А если он когда-нибудь по-настоящему пропадет – что ж, да поможет вам тогда Господь. Потому что вы останетесь в одиночестве. Вы будете совсем один. – Дэвис делает паузу. – Вы этого не хотите. Никто такого не хочет.

Эван издает какой-то звук и закрывает рот ладонью.

– Все, надоело мне это бредовое дерьмо слушать, – говорит Белтран и встает. Дэвис открывает рот, но прежде чем он успевает что-то сказать, комната заполняется ароматом корицы и гвоздики. Эффект столь неожиданный, что Белтран едва не теряет равновесие.

Эван сгибается пополам на своем стуле, закрывает лицо руками, его большое тело сотрясают всхлипы. Запах исходит от него. Между его пальцев струится дым, сплетается в паутинистые венки над головой. Белтрану хочется убежать, но он никогда не видел подобного ни в ком, кроме себя, и не может отвести взгляда.

– Ох, вот и он, – говорит Дэвис, не другим, но себе; глаза его остекленело и неподвижно глядят на Эвана. – Все хорошо, просто выпустите его. Вы должны позволить ему выйти. Вы должны держаться за то, что осталось. Никогда не отказывайтесь от этого. – Он смотрит на Марию. – Вы чувствуете его, Мария? Чувствуете?

Мария кивает. Ее глаза полны слез. Руками она держится за живот, и Белтран видит, как тот раздувается под ними, и это сопровождается сильным, тошнотворным запахом, который он узнает не сразу. А когда узнает, то чувствует внутри шевеление, смещение какого-то жизненно важного органа или детали, и его одолевает сильнейшее желание сбежать.

– Избавитесь ли вы от этого? – спрашивает Дэвис, приблизившись к лицу Марии настолько, что они кажутся любовниками. – Избавитесь ли вы от своего ребенка, Мария? Кто может потребовать от вас такого? Кто посмеет?

Белтран отступает на шаг, спотыкается о стул и с грохотом растягивается на полу, размахивая руками. Чувствует внезапную, острую боль, когда локоть принимает на себя всю его тяжесть. Воздух постепенно становится холоднее; отвратительная смесь корицы и разлагающейся плоти проникает в его ноздри. Дэвис опускается на колени между остальными двумя, касаясь руками их тел, и снова кажется, что черты его лица проваливаются в глубь черепа, даже круглый живот втягивается, как будто что-то пустое, что-то оголодавшее и жадное поглощает эту странную энергию; как будто внутри у него черная дыра, набивающая свою утробу светом.

– Ради Бога, позвольте ему выйти, – говорит Дэвис.

Белтран пытается подняться на ноги и поскальзывается. Большая, ширящаяся лужа воды из реки Миссисипи окружает его. Впитывается в его одежду. Он снова пытается встать на ноги – на этот раз у него получается – и, спотыкаясь, направляется к двери. Выталкивает себя наружу, в теплую, влажную ночь, и, не задержавшись, чтобы посмотреть, преследуют они его или нет, неверным шагом идет по улице, прочь от церкви, прочь от ночлежки, пока не видит распахнувшийся пастью переулок и, благодарный, не сворачивает в него. Он кое-как проходит еще несколько футов, прежде чем падает на колени. Белтран уже не понимает, вызвана ли боль артритом или призраком, точно плющ обвившим его кости.