– Он сказал что-нибудь о том, что он делал, где был?
– Ничего не говорит, – ответила Бетти и сделала глоток. Томми был настолько уверен, что она пьет ликер «Бейлис», что почти чувствовал запах сквозь телефон. Бетти продолжила дрожащим голосом:
– Хотя нет, кое-что говорит. Но совсем другое.
– Что другое?
Стало тихо, Бетти сделала еще глоток и сказала:
– Томми, мне страшно.
– Почему? Из-за того, что он сказал?
– Да. Он говорит, что любит нас. Жалеет, что был плохим сыном. Хочет попросить прощения.
Томми засмеялся:
– Большинство мам вряд ли испугались бы на твоем месте.
– У большинства мам сын не Линус.
Томми тут же пожалел, что отмахнулся от опасений сестры. Ведь знал же, что она права. Проявление нежности, мягко говоря, не самая характерная черта Линуса. Томми заговорил серьезно:
– И что ты думаешь?
– Ничего не думаю. Но такое чувство, что… он нас бросил. И с опозданием прощается. Думает, я не понимаю. Но я понимаю. И мне страшно. Потому что я не знаю, где он.
Томми не раз поражался проницательности сестры в критических ситуациях. Обычно Бетти словно носила ментальные шоры, становясь замкнутой, предвзятой или даже безумной, но, как только начинало пахнуть жареным, шоры падали, и у нее открывались глаза на происходящее и находились слова, чтобы описать увиденное.
– Чем я могу помочь?
– Да как обычно, – сказала Бетти с отчаянием в голосе. – Поговори с ним. Может, у тебя получится узнать, чем он занимается.
– Поговорю. Но не сегодня.
Повесив трубку, Томми остался сидеть в кресле. Хагге свернулся калачиком у его ног, довольный тем, что связанная с переездом подрывная деятельность прекратилась.