— Алан всегда говорил, что книг будет девять. Он решил так с самого начала. Это число каким-то образом имело большое значение для него.

— Что случилось с записной книжкой? — поинтересовалась я. — Как понимаю, вы ее не нашли.

— Не нашел, — покачал головой Джеймс. — Мне жаль, но я совершенно уверен, что ее нет в доме.

Выходит, тот, кто взял последние главы «Английских сорочьих убийств», стер все до единого слова с винчестера Алана, позаботился также и об исчезновении блокнота. Это навело меня на мысль: этот человек знал, как работал Конвей.

Мы еще поговорили про жизнь Джеймса с Аланом, прикончив шампанское и перейдя к бутылке вина. Другие семьи завершили ужин и ушли, и к девяти часам мы остались в ресторане одни. У меня сложилось впечатление, что Джеймс страдает от одиночества. С какой стати парню, которому нет и тридцати, хоронить себя в глуши вроде Фрамлингема? Правда крылась в том, что у него не было особого выбора. Его обрекли на это отношения с Аланом, и данное обстоятельство, как никакое другое, послужило причиной порвать их. Разговаривая со мной, Джеймс держался очень свободно. Мы с ним подружились: быть может, благодаря той первой сигарете или причудливым обстоятельствам, которые нас свели. Он рассказал о своем детстве и юности.

— Вырос я в Вентноре, на острове Уайт. Я его ненавидел. Поначалу мне казалось, это потому, что я находился в окружении моря. Но истинная причина крылась в том, кем я был. Мои мама и папа были «свидетелями Иеговы» — понимаю, звучит дико, но это факт. Мама ходила по острову, от двери к двери, распространяя экземпляры «Сторожевой башни». — Он помолчал немного. — Знаете, какую самую страшную трагедию она пережила? У нее кончились двери.

Проблемой для Джеймса была не столько религиозность или даже патриархальность семьи — у него было два старших брата, — сколько то, что его гомосексуальность воспринималась как грех.

— Я понял, кто я, в десять лет и до пятнадцати жил в ужасе, — сказал он. — Хуже всего, что поделиться было не с кем. С братьями я близок никогда не был — думаю, они подозревали, что я другой. Живя на Уайте, я чувствовал себя так, будто рос в пятидесятые. Теперь там не так все плохо, — по крайней мере, как я наслышан. В Ньюпорте есть бар для голубых, повсюду на острове местечки для прогулок геев. Но в бытность мою ребенком среди собирающихся в доме взрослых и всего такого я чувствовал себя совсем одиноким. А потом я познакомился в школе с другим мальчиком, и мы стали встречаться. Тут я понял, что пора убираться, потому как, если я останусь, закончится тем, что меня застукают со спущенными, в буквальном смысле, штанами, и тогда я стану изгоем — именно так обходятся «свидетели Иеговы» с теми, кто провинился. Когда пришло время получать аттестат зрелости, я решил попробовать стать актером. Школу я окончил в шестнадцать и устроился в театр Шанклин рабочим сцены, но два года спустя уехал с острова и перебрался в Лондон. Думаю, моя семья рада была меня спровадить. Я туда никогда больше не возвращался.