Грэм поднялся на ноги, но Оливер не отпускал его руку.

– Сочувствую насчет пальца, – сказал он. Боль сверкнула, став из темной яркой, словно электрическая искра. – Сожалею о том, что это заставляет тебя задуматься над тем, кто ты такой и чего сто́ишь.

– Твою мать, что за бред ты несешь!..

Боль снова задрожала, стала корчиться.

– Сожалею о твоей боли, Грэм, однако она не должна определять тебя.

– Да пошел ты, Оливер! – Но Грэм не высвободил руку. Его пальцы смягчились. Колени подогнулись. Густое месиво отчаяния в груди пульсировало и сжималось. – Ты ни хрена не понимаешь!

– Понимаю, – сказал Оливер, и это была правда. Он сам точно не мог сказать, как ему удалось понять. Быть может, все дело в том, что он смертельно устал. Может, в том, что он видел отца на том каменном столе. Может, книга пробудила в нем что-то, хорошее или плохое.

По крайней мере, вот что ощутил Оливер: его рука схватила что-то вырывающееся. Боль внутри Грэма, отчаяние, страх, и они судорожно дергались, как заяц в когтях лисицы…

Оливер почувствовал, как его взгляд погружается в глубь собственной черепной коробки, и пространство над носом внезапно ощутило сильнейшее давление, словно он лежал на кровати, а кто-то поставил ему на лицо стол, чтобы он балансировал на одной ножке; ему казалось, будто носовые пазухи придавили бетоном, будто в мозг с силой вжали кулак, – и тут нахлынул неудержимый поток самых жутких ощущений. Его стегали по ребрам ремнем. Он вспомнил, как ему давно попал в ногу бейсбольный мяч, брошенный с такой силой, что отколол кусочек бедренной кости. Вспомнил, как плакал в чужую подушку, в чужой комнате, в чужом доме. В ушах зазвучали отголоски обвинений: «Тряпка, слюнтяй, бестолочь, куда ты смотрел, надо было следить за мячом, болван, растяпа, недоносок, – вот ты кто, Грэм, одно сплошное разочарование, ты обосрал нашу семью,

никакой ты не победитель,

ты неудачник,

неудачник!

НЕУДАЧНИК!»

Рука Оливера горела огнем, и он вскрикнул, сжимая в кулаке что-то извивающееся угрем.

Стиснул руку крепче…

Это что-то начало разрастаться и набухать…

Грэм закричал…

Иссиня-черное месиво лопнуло, липкое и влажное…

И исчезло. Полностью. Не осталось ничего – по крайней мере, в физическом смысле. Грэм снова отшатнулся назад, падая на землю. Оливер сам едва не упал, успев в последний момент ухватиться за боковое зеркало. Он стоял, учащенно дыша, обливаясь по́том, прохватившим его насквозь. Затем отвернулся, и его вырвало. На этот раз из желудка что-то вышло – поток черной массы и маслянистой жижи.

Какое-то время стояла полная тишина. Лишь шум ветра в мертвых зимних ветвях – сухой бумажный шепот. Оливер вытер рот, однако горький привкус блевотины прочно прилип к языку. И привкус крови. И еще у него закружилась голова.