— Ах ты сладкая моя! — полез я обниматься. — Вот, смотри, Андрей Андреевич, кто мне нужен. А ты мне свою нареченную навязал! Смотри, чтобы в следующий раз нам опять не промахнуться. Тебе с Марией, а мне с Наташей. Вот, запомни нас такими!

Я держал ее, а она вырывалась, отбивалась, почувствовав испуг. Я отпустил ее, сел, махнул рукой и снова налил.

— Не смотри на меня так! — заплакала она. — Я тебя не предавала.

— Иди! — сказал я. — Только не запирай дверь.

Мой язык заплетался, я уже не сознавал, что говорю.

И с изумлением смотрел на три выстроившиеся пустые бутылки «Арагви». Когда только успёли?

— Идите! — повел рукой совершенно пьяный хозяин в направлении двери. — Исповедуйтесь. Меня не надо готовить ко сну, нести в ванну… Я хочу остаться один на один со своей скорбью. Еще одно поколение, еще одна эпоха, которые я покидаю, так и не осуществив задуманного.

— Ну что вы! — протянула Наталья, будучи тоже пьяной, не хуже хозяина. — Затянули панихиду… Мужики в самом соку… не стыдно? Вот я вас сейчас проверю… По очереди. Если не заснете.

Что она хотела этим сказать, я не понял. Только положил ей руку на плечо, усадив на место.

— Она ничего не поняла, — сказал я хозяину. — И не надо. Молодая еще, жить да жить. Жениха ей найдем, правильно?

— Оставьте меня одного, — попросил он. — Ну как тебе, Паша, не стыдно. Человек умер. Еще один из наших, кто теперь не заслоняет дорогу к яме. Идите! Предавайтесь блуду, цепляйтесь за свое жалкое существование. А меня оставьте, наконец! Первый раз я тебя об этом прошу. Можешь уважить?

17

17

Назавтра я приехал на концерт с больной головой. Весь день отлеживался, пока Наталья, бегая из номера в номер, пыталась поставить нас с хозяином на ноги.

— Он от всего отказывается! — озабоченно говорила она. — Лежит и смотрит в потолок. Никого не хочет видеть. Неужели ты сможешь выступать в таком виде?

— А чем у меня плохой вид? — говорил я, глядя в зеркало на свою опухшую морду, которую ненавидел в тот момент больше всего на свете.

Когда мои хористы увидели меня, был сплошной отпад. Некоторые принюхивались, наверняка учуяв коньячный запах. Ведь что только не жевал и чем только не опохмелялся все утро! Потом плюнул и прекратил прихорашиваться. Сегодня опять набегут столичные снобы. Им ничего ведь не надо! Им искусство давай, в котором ни черта не понимают. Вернее, не чувствуют… Невыносимо было смотреть в глаза честнейшему Борису Моисеевичу, читая в них безмолвную и печальную, на еврейский лад, укоризну. А что я ему мог сказать? Что лучше держаться от меня подальше? Надо, надо больше играть и выступать! Пока я в работе, никто не умирает. Это я точно знаю. А то вон как распустились мои хористы с музыкантами. Нахально смотрят на выпившее руководство и презрительно хмыкают.