Женька поднял голову. Вид у него был — как у побитого щенка.

— Они хотят меня убить, — сказал он и беззвучно заплакал.

— Зачем? — повторил Рома.

— Так надо. Ради тебя. Ради меня. Ради всего этого долбанного города. Один сопляк умрет, сотни тысяч спасутся, — негромко, но веско стал излагать Радомский. Каждая фраза его была незыблемым постулатом, отлитым в бронзе. Непоколебимым. — Так устроен этот мир, Ромчик! Кто-то умирает, чтобы другие выжили. Кто-то правит, кто-то подчиняется. Мы с тобой — те, кто правят и живут. Он — из тех, кто подчиняется и гибнет. Ради нас.

— Нет, — сказал Рома. — Нас — больше нет и никогда не будет. Вставай, Женька. Мы уходим. А ты делай что хочешь, наполеон хренов…

Радомский окаменел лицом. Медленно повернул голову, хрустнув шеей. Повел покатыми плечами.

— Ладно, — сказал он. — Так даже проще.

29

29

При падении Ника ударилась головой о перила пожарной лестницы, но это не оглушило, а только разозлило ее. Вскочив на ноги, она вцепилась в решетку и что было силы дернула на себя.

Тщетно!

Радомский заперся изнутри, нечеловеческой силищей согнув вдвое железный прут толщиной в палец. Да уж, Игра дает участникам полезные качества…

Решетка дребезжала, но не поддавалась. Нике было ни за что не разогнуть арматурину. Ей оставалось только смотреть.

Впрочем, как всегда.

Да уж, дед, это ты здорово придумал. Спас внучку. Сделал из меня вечного наблюдателя. Объектив фотоаппарата. Смотрю, но не участвую. Эх, если бы только смотрю… Я ведь, в отличие от фотоаппарата, еще и все понимаю. Чувствую. Сопереживаю. Хочу помочь. Вмешаться. Что-то изменить.

А — фигушки.

Смотреть, руками не трогать.

Ника видела (совсем близко, только руку протяни — а чего толку-то ее тянуть, если все равно ничего поделать не сможешь?) как Радомский подобрал с пола нож Белкина (загадочно испарившегося на ровном месте) и двинулся к Роме.

Ника знала, что сейчас произойдет.

И она отвернулась.