Его слова звучали с неумолимостью боя часов в комнате, где спят уставшие от жизни старики.

— Их трое…

На этот раз запел большой парус; я свирепо глянул на него, но он продолжал бубнить:

— Их трое…

Теперь проклятый рефрен повторяли все волны Атлантики, потом его проскрипел руль, просвистел ветер, завывавший в такелаже, и подхватили странные голоса из граммофона в трюме, где скопилась гниль последних тридцати лет плавания.

Я вышел на палубу, где Раддл продолжал вспоминать об отвратительном ночном призраке, не находящем сна, и нанес ему сильный удар бутылкой по голове.

Бутылка с радостным звоном разбилась. Раддл затих.

И тогда на палубу спрыгнули три маленьких человечка и завопили пронзительными голосками:

— Твоя душа! Твоя душа!..

А потом скрылись в наступающей ночи.

На шхуну обрушился ветер.

Ветер!

Он взвыл, словно пар в пароходной сирене.

«Милая Уинни» заскрипела, затрещала, легла на правый борт, мачты ее ударили по воде.

Бушприт, обмотанный рваным фоком, висел, как сломанная рука в грязной рубашке.

А я, кипя от ярости, гонялся за тремя человечками — они плясали и поносили меня отборными ругательствами.

Я вернулся!