Я знаю о вас все. Так сказала она ему на крепостной стене, в сумерках, когда попросила его подставить свой корабль и своих людей под огонь французских пушек в бухте Роты. Я знаю о вас столько, сколько нужно знать, и это дает мне право просить о том, о чем прошу. И смотреть на вас так, как смотрю. Опершись о влажный тиковый поручень, корсар вспоминает сейчас, как в лиловатом полумраке из-под прозрачных складок раздуваемой ветром мантильи внимательно следил за ним этот взгляд, меж тем как слова — точные, как градуированная шкала секстана, — падали одно за другим размеренно и холодно. А он, в оцепенении, столь обычном для мужчин, становящихся в тупик перед загадкой плоти, жизни и смерти, смотрел, как постепенно тонет в ночной тьме ее лицо, и не осмеливался еще раз поцеловать его. И теперь, уже на тщательно выверенном пути в небытие, который он вот-вот начнет — да нет, уже начал, начал в тот миг, когда склонился над морской картой, — ему не унести с собой ничего, кроме голоса и непреложной телесности этой женщины, ее сущности — плотной, теплой и недосягаемо отдаленной от него теми фантомами, которые управляют судьбами их обоих. Где-нибудь в другом конце света я… Вот и все, что он, прежде чем сам не прервал себя, успел вымолвить тогда и не прибавил к этому больше ни слова, потому что этим небывалым для него признанием все уже было установлено между ними и покорно отдано на волю неизбежному. Предназначено к странствию, где нельзя оглянуться назад или пожаловаться. И уже другой человек — еще один Пепе Лобо — удалялся по дорогам в один конец, уплывал по морям, где не дуют встречные ветры. Уходил без страхов, без раскаянья, ибо ничего не оставлял позади и ничего не мог взять с собой. Но все же хотя бы в последний миг она должна была что-нибудь сказать. И сказанное все переменило. И в этом ее «я тоже», столь же безутешном, как меркнущий над бухтой лиловатый сумеречный свет, звучало и содрогалось нечто стародавнее, вековое. Плач женщины на стенах древней крепости — уверенность в том, что от невозможности возврата самое смерть становится еще смертельней. И ее рука, легче вздоха опустившаяся на его руку, означала лишь, что приговор обжалованию не подлежит.

— Все готово, капитан.

Запах табачного дыма, тотчас развеянного ветром. Тонкий темный силуэт Мараньи: на уровне невидимого во мраке лица — раскаленный уголек сигары. И палуба оживает, отзываясь на топот босых ног, перекличку голосов, треск блоков и поскрипыванье шкивов.

— Командуйте. Мы выходим.

— Есть.

Уголек разгорается ярче и исчезает — помощник повернулся спиной.