— Готовы, сеньор Маранья?

— Готов, сеньор капитан.

Пепе Лобо, уже занеся ногу на ступеньку трапа, останавливается еще на миг:

— Что-то хотели мне сказать?

Усмешка обозначается более явно. Но остается такой же ледяной и отчужденной. Точно такой же, что играет у него на губах, когда в каком-нибудь зловонном притоне он выкладывает карты на стол, заваленный монетами; он отдает их с тем же безразличием, с каким выигрывает: не моргнув глазом, бровью не шевельнув, глядя в переменчивый лик фортуны так же бестрепетно, как и на самое жизнь, с которой его разрушенные легкие ведут самоубийственную гонку. Чтобы добиться равнодушия такой незамутненной чистоты, думает Пепе Лобо, оно должно веками отцеживаться и отстаиваться. Нужны многие поколения тех, кто умеет расточать и проигрывать. Или хорошая порода. А скорее всего — то и другое вместе.

— Что ж тут скажешь, если сказать нечего?

— Тоже верно. Ну пошли.

И они поднимаются на скользкую от ночной росы палубу под звездным куполом. Расплывающиеся в темноте силуэты матросов чуть видны на полубаке, между мачтой и массивным основанием бушприта. Не сменивший направления ветер все так же пронзительно свистит в тугом переплетении снастей, позванивающих, как струны арфы. За черными очертаниями 6-фунтовых пушек, приткнутых к орудийным портам, виднеются по левому борту огоньки недальнего Кадиса.

— Боцман!

Громоздкая фигура Брасеро выдвигается навстречу.

— Есть боцман.

— Сколько налицо?

— Сорок один человек, не считая вас двоих.

Пепе Лобо и Маранья идут к помпе, стоящей за якорной лебедкой. Люди расступаются, давая проход, и одновременно смолкает говор. Капитан не видит лиц своих матросов, а те — его. Но и свежему норд-весту не под силу рассеять исходящий от них запах пота, блевотины, вина, выпитого в кабаке не более часа назад, и не успевшего еще выветриться нечистого и сыроватого женского тепла. Запах, который с глубокой древности сопровождает моряков, возвращающихся на судно.

Лобо, чуть возвысив голос, подтверждает, что пойдут отбивать захваченную французами бригантину, а потом говорит еще около минуты. Он не мастер произносить речи, и команда не жалует длинные рацеи. Тем паче что он имеет дело с корсарами — не с бедолагами-новобранцами, силой загнанными на военный корабль, которым надо еженедельно вдалбливать статьи устава, вгоняя страх перед Богом и офицерами и грозя при этом всевозможными карами вплоть до смертной казни на этом свете и вечными муками — на том. С командой «Кулебры» говорить надо иначе: достаточно упомянуть о добыче и в случае надобности — поточнее определить ее размер. Так он и поступает. Сжато, короткими фразами и в простых словах напоминает, что к призовым деньгам, причитающимся им по приговору морского трибунала, будет добавлено и разделено между ними всеми еще 40 000 реалов, что увеличит на одну пятую сумму, заработанную каждым рядовым матросом со дня вербовки. Впрочем, говорит он под конец, не стоит забывать и о французах: «Кулебре», может быть, придется нелегко, однако надо надеяться, что ночная тьма, ветер и прилив помогут. На обратном же пути — эти слова капитан произносит твердо и уверенно, хоть и угадывает скептический взгляд Рикардо Мараньи — тендер прикроют союзные канонерки.