В этот миг откуда-то совсем близко повеяло нежными духами. «Arpège» — скорее угадал, чем узнал Макс. И, обернувшись — со времен Буэнос-Айреса минуло девять лет, — увидел рядом с собой Мечу Инсунсу.

8. La vie est brève[700]

8. La vie est brève[700]

— Все еще отдаешь предпочтение турецкому табаку? — заметила она.

Во взгляде Мечи было больше любопытства, чем удивления, словно она пыталась пригнать на место и собрать воедино разбросанные частицы целого — отлично скроенный смокинг, черты лица. Те же отблески электрического света, что, казалось, повисли у нее на ресницах, скользили по атласному вечернему платью цвета мрамора, обрисовывавшему плечи и бедра, по обнаженным рукам, по желобку между лопаток, видному в глубоком вырезе.

— Ты здесь, Макс?

Она произнесла это после секундного молчания. И это был не вопрос, а констатация факта со вполне очевидным значением — делать ему на вилле было абсолютно нечего, и, стало быть, появиться он тут не мог ни под каким видом. Самая замысловатая жизненная траектория естественным порядком не могла бы привести человека, с которым Меча Инсунса познакомилась на борту лайнера «Кап Полоний», в этот дом.

— Отвечай… Что ты здесь делаешь?

В ее настойчивом тоне появились жесткие нотки. Макс, после первоначального ошеломления и мгновенного приступа паники постепенно обретавший хладнокровие, понял, что, если промолчит, совершит ошибку. Подавив желание отступить и сжаться — так, вероятно, поступает устрица, когда на нее выжимают лимон, — он встретил глазами двойной медовый отблеск и попытался оправдать все одной улыбкой.

— Меча, — сказал он.

Улыбка и два слога ее имени. Это был всего лишь способ выиграть время. Меж тем он лихорадочно соображал или пытался соображать. Безуспешно. Осторожно, почти незаметно он стрельнул глазами в обе стороны, проверяя, не привлек ли этот диалог чье-либо внимание. Но, судя по тому, как загустел текучий мед под изогнутыми дугами отчеркнутых коричневым карандашом бровей, Меча перехватила его взгляды. Сохранилась на диво, совершенно не к месту подумал Макс. Расцвела, обрела какую-то законченность, стала еще женственней. Он посмотрел на чуть приоткрытый рот в ярко-красной помаде — гнева на ее лице по-прежнему было меньше, чем ожидания, — потом скользнул взглядом вниз, к шее. Остановил его на ожерелье — на трех витках отборных жемчугов, посверкивающих мягко, почти матово. И не смог совладать со своим изумлением. То ли это была точная копия колье, проданного им девять лет назад, то ли оно вернулось к ней.

Вероятно, это меня и спасло, подумал он чуть погодя. Вот эта растерянность при виде ожерелья. И внезапный промельк торжества в ее глазах, когда она, как сквозь прозрачное стекло, прочла его мысли. Презрение сменилось насмешкой, а потом задвигалось горло, задрожали губы от еле сдерживаемого смеха — и вот он прорвался, выплеснулся наружу. Держа маленькую сумочку-baguette из змеиной кожи в одной руке, она подняла другую, и пальцы — длинные, точеные, с одним-единственным обручальным кольцом и выкрашенными в цвет помады ногтями — легли на ожерелье.