— Вы поздно родились, дон Хайме, — сказала она спокойно. — Или же просто не умерли в надлежащий момент.

— Как странно, что вы мне такое говорите.

— Что именно?

— О смерти в надлежащее время. — Дон Хайме потупился, словно принося извинения за то, что он еще жив. Беседа казалась ему забавной, однако было очевидно, что все это говорилось всерьез. — В нашем веке умереть в надлежащее время становится все сложнее.

— Интересно, маэстро, что вы называете «смертью в надлежащее время»?

— Вряд ли вы сможете это понять.

— Вы так думаете?

— Я не совсем уверен; может быть, вы и поймете что-то, но мне это безразлично. Такие серьезные вещи не принято обсуждать…

— …с женщиной?

— Вот именно.

Адела де Отеро сложила веер и медленно поднесла его к лицу, закрыв шрам в уголке рта.

— Вы, наверное, очень одинокий человек, маэстро.

Дон Хайме пристально посмотрел на собеседницу. В его серых глазах больше не было оживления; их блеск потух.

— Да, вы правы, — произнес он устало. — Таков мой собственный выбор. Видите ли, в одиночестве есть своя прелесть, свое очарование. Его можно сравнить с прогулкой по старой, всеми забытой дороге, по которой уже давно никто не ходит… Простите, сеньора… Вероятно, для вас мои слова — лишь старческий бред.

Она отрицательно покачала головой. Ее взгляд внезапно потеплел.

— Нет. Но меня смущает отсутствие у вас практического взгляда на жизнь, маэстро.

Хайме Астарлоа поморщился.

— Я считаю своим достоинством, сеньора, то, что этот так называемый практический взгляд на жизнь мне чужд. Конечно, вы весьма проницательны… Однако у меня нет ни малейшего желания выдавать отсутствие подобного взгляда за нечто высокоморальное. Для меня это, скажем так, вопрос эстетики.

— Эстетику на хлеб не намажешь, маэстро, — пробормотала она, усмехнувшись. Казалось, ее переполняли соображения, которые она не осмеливалась высказать вслух. — Я неплохо разбираюсь в практической стороне жизни, уж поверьте мне.

Дон Хайме взглянул на носки своих туфель и робко улыбнулся; он казался юношей, сделавшим неуместное признание.