– Что – моя супруга?

Каждое из этих трех слов прозвенело, как осколок льда, но Бонафе, похоже, не заметил этого сигнала надвигающейся опасности.

– Она также весьма фотогенична. – Он, не смущаясь, выдержал взгляд своего собеседника. – Хотя, думаю, этот тореадор… Ну, вы же знаете. Это уже в прошлом. А вот теперь этот священник из Рима… Вы понимаете, кого я имею в виду?

Гавира быстро соображал, взвешивая все «за» и «против». Ему нужна только неделя, а потом уже будет все равно. Цену этот тип назвал вполне ясно.

– Да, понимаю, – все еще с отсутствующим видом произнес он, – Скажите, во что, по-вашему, мне обойдется эта операция по поддержанию имиджа?

Бонафе, подняв обе ладони, соединил кончики пальцев не то молитвенным, не то благодарным жестом. Он явно испытывал облегчение и выглядел прямо-таки счастливым.

– Ну… Я, в общем-то, думал о более или менее подробной беседе касательно этой церкви. Об обмене впечатлениями. А потом… не знаю… – Он многозначительно посмотрел на банкира. – Возможно, вы захотите вложить какие-то средства в прессу.

Мимо снова прошел Перехиль, окинув обоих как бы случайным взглядом. Гавира заметил, что его помощник по-прежнему выглядит встревоженным. Снова изобразив на лице улыбку, он повернулся к Бонафе, но в этой улыбке никто не сумел бы уловить и намека на симпатию. Журналист, видимо, почувствовал это, потому что беспокойно заморгал.

– Я уже давно вкладываю средства в прессу, – сказал Гавира. – Только мне пока не приходилось иметь дело с такими людьми, как вы.

Бонафе изобразил на сальном лице сообщническую улыбку, и складки кожи его двойного – или тройного – подбородка затряслись, как желе. А Гавира, глядя на него, подумал: этот Онорато Бонафе – как раз такой мерзкий, скользкий тип, каких обычно убивают в фильмах.

– Что меня завораживает в Европе, – сказала Грис Марсала, – это ее долгая память. Достаточно войти в такое место, как это, взглянуть на какой-нибудь пейзаж, прислониться к старой стене – и на тебя разом нахлынет все. Твое прошлое, твои воспоминания. Ты сам.

– Поэтому вы так одержимы этой церковью? – спросил Куарт.

– Не только этой церковью.

Они стояли перед статуей Иисуса Назарянина с настоящими волосами и висящими вокруг нее на стене пыльными экс-вото. В глубине храма, за лесами, в полумраке, окружавшем фигуры Пресвятой Богородицы и молящихся герцога и герцогини дель Нуэво Экстремо, мягко поблескивала позолоченная резьба.

– Вероятно, чтобы понять это, нужно быть американцем, – продолжила Грис Марсала через несколько мгновений. – Там временами у тебя возникает впечатление, что все это построено чужими. А здесь – в один прекрасный день ты приезжаешь и понимаешь, что это твоя собственная история. Что ты сам, руками своих предков, клал камень на камень. Возможно, этим и объясняется то действительно завораживающее воздействие, которое Европа оказывает на многих моих соотечественников. – Она улыбнулась то ли Куарту, то ли собственным мыслям. – Ты заворачиваешь за угол – и вдруг вспоминаешь. Ты считал себя сиротой, а оказывается, что это не так. Может быть, поэтому теперь мне не хочется возвращаться.