– Да, – отозвался Куарт. – Думаю, не имеет, Монсеньор Спада подошел к столу и налил себе еще кофе.

– Невероятный тип этот приходский священник. Вы в самом деле думаете, что это сделал он?.. – Он взглянул на Куарта с полной чашкой в руке. – А вот о ком больше нет никаких новостей – так это о «Вечерне». Жаль, что в конце концов вам так и не удалось установить личность этого пирата. Это позволило бы мне лучше защищать вас перед Ивашкевичем. – Он мрачно помолчал, отхлебнул глоток. – Поляк был бы страшно рад получить в зубы эту кость.

Куарт молча кивнул. Он по-прежнему неподвижно стоял у окна, распахнутого на террасу, глядя, как падает дождь, и от серого света пасмурного дня его коротко, как у солдата, подстриженные волосы казались еще более седыми. Мелкие капли воды брызгали ему в лицо,

– «Вечерня», – произнес он.

В тот – последний – вечер, спустившись в вестибюль отеля, он увидел ее сидящей в том же самом кресле, что и в первый раз. Так мало времени минуло с того первого дня, но ему казалось, что он находится в Севилье уже целую вечность. Что он всегда был здесь, как этот собор, возвышающийся на другой стороне площади. Как голуби, мечущиеся в вечернем, подсвеченном прожекторами небе. Как Санта-Крус, как река, как альмохадская башня и Хиральда. Как Макарена Брунер, которая сейчас смотрела, как он приближается. И когда, поднявшись ему навстречу, она стояла в этом пустом вестибюле, высокая, прямая, Куарт подумал, что ее присутствие все-таки волнует его до самой последней клеточки. К счастью, по думал он, идя к ней, она его не любит.

– Я пришла попрощаться, – сказала Макарена. – И поблагодарить вас.

Они вышли на улицу, чтобы немного прогуляться. Это и в самом деле было прощание: короткие фразы, односложные ответы, общие места, проявление вежливости, свойственные совсем незнакомым людям, – и ни слова о них самих. От Куарта не ускользнуло обращение на «вы». Она вела себя со своей обычной непринужденностью, но избегала встречаться с ним глазами, и ее взгляд часто останавливался на его стоячем воротничке. Впервые она словно бы робела. Они говорили об отце Ферро, о намеченном на завтра отъезде Куарта. О мессе, которую он отслужил в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной.

– Я никогда и представить себе не могла, что увижу вас там, – сказала Макарена.

Временами, как в ту ночь, что они гуляли по Санта-Крусу, их плечи случайно соприкасались, и Куарт всякий раз испытывал острое физическое ощущение потери – ощущение пустоты, безмерной и безнадежной печали. Теперь они шли молча, ибо все уже было сказано между ними; а продолжение разговора потребовало бы слов, которых ни один из них не хотел произносить. Свет фонарей протянул их тени до арабской крепостной стены, и там они остановились – одна напротив другой. Куарт взглянул в темные глаза, посмотрел на бусы слоновой кости, обвивавшие шею цвета светлого табака. Он не упрекал ее. Он позволил воспользоваться собой вполне сознательно; он являлся таким же оружием, как любое другое, а Макарена имела полное право сражаться за дело, которое считала справедливым. Он знал, что скоро, вот уже совсем скоро ему останется только ощущение пустоты от потери, слегка смягченное гордыней и дисциплиной. Но он знал также, что ни эта женщина, ни Севилья никогда не сотрутся ни из его чувств, ни из его памяти.