– А что происходит в городе?

Налеты нашей авиации очень всех озлобляют. Особенно когда есть жертвы среди гражданского населения. И каждый раз следуют репрессии. Республиканцы хватают людей, расстреливают их на кладбище или в поле. Коммунисты еще соблюдают хоть какой-то порядок и дисциплину, а вот анархисты – весь здешний сброд записался в ФАИ и не признает над собой никакого начальства – это угроза даже для самой Республики. Очень много уголовников, вышедших на свободу, когда открыли тюрьмы, ходят по городу с оружием и ни при какой погоде не желают воевать.

– Честные все на передовой. Под огнем, – заключил Монтеро. – А здесь осталось бессовестное отребье, захватившее фабрики и мастерские, да матросня с кораблей эскадры: после того как перебили всех офицеров, они в море не выходят даже тунца ловить. Сколотили банды, которые якобы возвращают пролетариату его собственность и под этим предлогом вламываются в дома, ищут фашистов и уносят все, что найдут ценного… По ночам колотят прикладами в двери почтенных людей, наводят ужас на всех.

– А ты как до сей поры тут жил-выживал?

Монтеро пытливо взглянул на него, силясь понять, нет ли в этих словах скрытого упрека. Но через миг как будто успокоился.

– Когда началась война, я еще не успел получить членский билет, а потому не значился в списках, которые достались красным после разгрома здешней ячейки. Я интерн в госпитале, лечу здешних женщин. И меня занесли в разряд тех, кто нужен в тылу, потому что венерические болезни тут просто свирепствуют… Так что нахожусь в относительной безопасности.

– А сестра?

– Она состоит в «Социалистической молодежи», а работает на телефонном узле на площади Сан-Франсиско.

– Ого. Там можно услышать много интересного.

– Еще бы. Она очень полезна для нас. – Он посмотрел на часы и сморщил лоб. – Мне пора. Ты где остановился?

– Здесь, неподалеку. В пансионе «Рабочий».

Монтеро улыбнулся:

– Раньше он назывался «Принц», – и снова взглянул на часы. – Завтра утром я извещу германского консула. А вечером встретишься с Кари и Евой в кино. После этого мы поступаем в твое распоряжение, пока не прибудут товарищи, которых мы ждем. Такие приказы я получил.

– И ничего, не обидно? – Фалько разглядывал его с любопытством. – Поступать в распоряжение?

Тот пожал плечами:

– У нас тут по-военному. Я привык получать и исполнять приказы и вопросов не задавать.

Фалько чувствовал, что так оно и есть. Более того, он был в этом уверен. Хинес Монтеро той же породы, что и Фабиан Эстевес, который высадится через несколько дней. Да, Монтеро простодушней и наивней, Эстевес – искушенней, но они из одного теста, замешанного на отваге, скрытности, жесткой политической определенности и вере в то дело, ради которого они ставят на карту жизнь. И это, как ни странно, сближает обоих с врагами – с лучшими из тех, кто на другой стороне. Фалько повидал таких в первые дни мятежа, когда на улицах гремели выстрелы и фалангисты, социалисты, коммунисты, анархисты с замечательным упорством убивали друг друга. Юноши, полные отваги и решимости, они порой были знакомы или даже дружили, сидели рядом в университетских аудиториях или стояли у станков, смотрели одно и то же кино, отплясывали в одних и тех же дансингах, пили в одних и тех же кафе, делили дружбу, а порой даже и любовь. И Фалько видел, как они сознательно уничтожали друг друга. Иногда с ненавистью, иногда с холодным уважением к противнику, которого знаешь и которому отдаешь должное, хоть он и сидит в другом окопе. Вопрос стоял так: или ты, или я. Они или мы. Жалко, в сущности, заключил он. В эту топку бросили и продолжают бросать цвет юношества с той и с этой стороны.