Санчес-Копеник оглядел его с любопытством, и Фалько догадался, что консул пытается причислить гостя к определенной категории – и это ему не удается. Что касается самого консула, Фалько перед началом операции собрал о нем исчерпывающие сведения. Всегда лучше знать, с кем садишься играть. В отличие от консула в Аликанте, который был убежденным нацистом, картахенский определенных политических взглядов не придерживался. Он, гражданин мира, стал испанским предпринимателем и еще работал на германскую разведслужбу.

– Вы хорошо устроились? – поинтересовался он, пока Фалько пересчитывал деньги.

– Да. В неприметном пансионе.

Консул показал за окно. Там, за пустым флагштоком – флаг со свастикой был бы расценен как провокация – открывался обширный вид на причалы, маяки и море.

– Надеюсь, не вблизи порта или Арсенала… Франкисты с каждым днем усиливают бомбардировки, а бомба, знаете ли, не разбирает, кто свой, а кто чужой.

– Самолеты-то хоть германские? – не без ехидства спросил Фалько.

– Итальянские, «Савойя», хоть и с франкистскими опознавательными знаками… С тех пор как начались налеты, по всему городу открыли убежища. Здесь, поблизости, на улице Хисберта, тоже есть. Услышите сирену воздушной тревоги, бегите туда и прячьтесь.

Фалько уже собирался откланяться и прятал конверт в левый карман куртки, когда консул сказал:

– Да, вот еще что…

Казалось, ему вдруг стало как-то неловко. На губах появилась вымученная улыбка. Фалько застегнул молнию и взглянул на него выжидательно:

– Слушаю.

Тот после краткого колебания все же решился:

– Если вдруг что-то пойдет не так… ну, вы понимаете… сюда приходить вам не следует. Вы можете нас скомпрометировать.

– Да вы не беспокойтесь. Я привык сам справляться.

Консул кивнул. Теперь в его дипломатической улыбке появился оттенок облегчения.

– Это очень заметно.

В «Спорте» было душно. Партер с мягкими креслами и ложи еще хранили следы былого великолепия, но драпировки пропахли затхлостью, пылью, человеческим телом. Под деревянными скамейками кинозала валялись на полу смятая бумага, раздавленные окурки, шелуха. Когда Фалько вошел в зал, как раз начинался сеанс. Зрителей было немного – всего человек десять. «Мать», советская революционная мелодрама, снятая по одноименному роману Горького, – «волнующая дань уважения женщинам-антифашисткам», как сообщала реклама, – по всей видимости, не слишком привлекала пролетарские массы. Фалько занял указанное на билете место в пустом ряду; люстры в зале погасли, и осветился экран.

Соседнее кресло по-прежнему пустовало. Фильм шел своим чередом, а Фалько не очень внимательно следил за сюжетом. Зато чутко прислушивался к тому, что происходит вокруг. На экране разыгрывалась печальная и героическая история Пелагеи, которая обретала революционную сознательность благодаря несчастью, случившемуся с ее сыном во время забастовки рабочих в 1905 году. Когда появилось слово «Конец» и стало меркнуть возникшее на горизонте грандиозное видение будущего Советского Союза, Фалько по-прежнему оставался в своем ряду один. Никто к нему не подсел. Немногочисленные зрители потянулись на выход. В некотором недоумении он поднялся и тоже направился к дверям.