– Вы находитесь под моим надзором. Моя обязанность – следить за вами. Это приказ Гришенко.

– Вы равны ему по чину. Почему же подчиняетесь?

Мы миновали сломанный «ньюпор» и «альбатрос»[132]. Кто-то попытался соединить части машин. Это было глупо. Ни один самолет так не смог бы взлететь. Ермилов не ответил на мой вопрос. Подобно хозяину собаки, он позволил мне задержаться возле самолетов, как будто ожидая, что я вынюхаю что-нибудь интересное. Он сказал:

– Вы не должны приближаться к комиссарам. Гришенко хочет, чтобы вы остались с нами. Сами видите, нам нужен механик.

– Григорьев пристрелит его. Я – важное имущество, которым Гришенко не хочет делиться. – Я был оскорблен. Я в самом деле стал рабом, заложником.

– Григорьев может притвориться, что расстреляет Гришенко. Но Гришенко не погибнет. – Ермилов явно забавлялся. – Меня, однако же, расстреляют, если я позволю вам уйти. Видите, в какую игру играет Гришенко? Теперь я за вас отвечаю.

– Это просто детская забава!

– Такова война! У вас, между прочим, есть какие-то звания?

– У меня докторская степень Киевского университета. Петлюра вопреки моему желанию произвел меня в майоры.

– Майор – это хорошо. Теперь вы – майор Пятницкий из нашего инженерного корпуса. Работайте на нас, тогда сможете быстро продвинуться по службе. – Он помог мне протолкаться через толпу пьяных партизан, которые слонялись вокруг хижины. Судя по запаху, это место служило уборной. – По чину вы уже старше меня, заметьте!

Я все еще чувствовал усталость. Я пребывал в растерянности. Мне приходилось оставаться с Ермиловым. Он стал моей единственной связью со здравым смыслом в этом кошмарном хаосе. И тем не менее я злился на своего спутника. Он насмехался надо мной. Лагерь простирался на несколько миль вдоль железнодорожных путей. Иногда мимо проходили длинные поезда. В них были солдаты, оружие, добыча. Казаки бродили между движущимися локомотивами, едва замечая их. Я видел, как несколько человек едва не погибли под колесами.

Вот каковы были наши благородные красные воины! Большинство из них не могли даже прочесть григорьевских прокламаций. Тех, кто умел читать, ничего не интересовало из-за выпитой водки, они не могли сосредоточиться на словах. И все же многие оставались истинными казаками, сражавшимися за свободы, уничтоженные декретами дюжины никчемных царей. В тридцатых они вызывали ужас у самого Сталина. Он расформировал все казачьи отряды. В сороковых эти отряды были восстановлены, и их прежнюю славу вспомнили вновь, чтобы поднять боевой дух для борьбы с немцами. Многие немедля перешли на сторону Германии и продолжали бороться за свои идеалы. Сталин разгневался. Он отдал приказ расстрелять всех вернувшихся казаков как предателей. Не имело значения, были ли они военнопленными, партизанами или сражались на стороне Оси[133]. Либеральные англичане и добродушные американцы погрузили их в поезда и на корабли и отправили на страшную и постыдную смерть. Немногим удалось бежать. Некоторые остались в Канаде, где погода и земля, а может, и «Макдоналдс» с «Кэмпбеллом», пришлись им по вкусу. Они сбежали, но утратили русские души; они лишились духовного мира, необходимого для русских и тягостного для американцев. Некоторые, оставшись в России, продают свои души по ночам, танцуя и распевая песни для туристов. Даже партизаны Григорьева пили не для того, чтобы утратить сознание, а чтобы обрести души; чтобы найти Бога и получить подтверждение, что все, сделанное ими, было правильно. Увы, нет. И Бог не сказал им, что все сделано верно. И потому они продолжали пить. Тогда я нервничал, глядя на них. Сейчас, оглядываясь назад, чувствую жалость.