Ермилов казался мне безумным.

– Вы могли бы эмигрировать, – заметил я.

Он покачал головой:

– Во всем мире творится то же самое. Россия – это только начало. Все из-за войны. В Германии все рушится. В Англии создаются Советы. Все цивилизованные нации гибнут. Это похоже на землетрясение. Его никак не остановить. Вероятно, это естественный процесс. Возможно, он как-то связан с Солнцем или Луной. Как вы думаете?

– Это исключено, – с преувеличенной, пародийной серьезностью отозвался я, – мы не можем анализировать, располагая такими субъективными данными. Но вы – не первый русский, который развивает философию, основанную на отчаянии. И, может быть, не первый, кто делает ошибочные выводы.

– Я могу, как уже сказал, опираться лишь на внешние признаки. Вы знакомы с современной поэзией?

– Она мне не по вкусу.

– Наши поэты предсказали век крови и огня, апокалипсис. Разве они не называли нашу эпоху концом времен?

Я в этом сомневался. В Петрограде развелось столько – измов и – истов, что я до сих пор путаюсь. О них все позабыли, об этих акмеистах и конструктивистах. Они сошли с ума, убили себя или их убил Сталин. Как я недавно сказал, лично я был всего лишь листистом. Естественно, ни один из тех невежд в пабе не понял этого слова. Теперь я склоняюсь к мысли, что Ермилов был прав. Процесс просто шел гораздо медленнее, был менее драматичен и интересен, чем он думал.

– Мне позволят отправить телеграмму матери в Одессу? – спросил я.

– Мы немного побаиваемся телеграфа, мы дикари. – Он снова нагнулся к лампе, чтобы зажечь папиросу. – Сообщение должно представлять военную важность.

– Атаман все еще верен большевикам?

– В каком-то смысле – да.

– Тогда я представлюсь товарищем. Скажу, что дело политическое.

– Атаман хитер.

– Сколько ему лет?

– Примерно столько же, сколько мне, – сказал Ермилов.

– Сорок?

– Тридцать пять. Я выгляжу старше всего на пять лет? Значит, я приспособился гораздо лучше, чем предполагал. – Он не видел ничего обидного в моем грубом промахе. – Я все-таки смог пройти через все это, а? Может, я даже доживу до повторного изобретения колеса.

– Григорьев похож на Гришенко?