Дождь уже едва моросил, когда Стивен вышел в парк, но и этого хватило, чтобы отбить у него охоту пройтись по книжным лавкам Уич-стрит, как он намеревался, и он возвратился в «Грейпс». Там он уселся в высокое обитое кожей кресло и стал смотреть в огонь, в то время как его разум бродил в самых разных направлениях, иногда попросту замыкаясь на себя в уютной летаргии, пока серый дневной свет плавно не перешёл в тусклую, туманную, неприязненную ночь, пронизанную оранжевым светом уличных фонарей. Появление курьера Адмиралтейства разрушило его восхитительное чувство мягкой безграничности тела, и он осознал, что после бисквита с мадерой у лорда Мелвилла ничего больше не ел.

Он попросил чаю и пышек — очень много пышек — и при свете свечей, зажжённых на его стороне стола, прочёл доставленное курьером: дружескую записку от сэра Джозефа с подтверждением отправки «Лайвли» и примечанием, что «в знак признания заслуг д-ра Мэтьюрина он приказал, чтобы временное назначение было составлено максимально похоже на то, что было пожаловано сэру Дж. Бэнксу из Королевского общества» — что, как он надеется, доставит доктору удовольствие; и само назначение — впечатляющий документ, написанный полностью от руки в силу редкости его формы, с подписью лорда Мелвилла, смазанной из-за спешки; официальное письмо, предписывающее ему незамедлительно выехать в Нор и явиться на борт своего корабля; и ещё одна записка от сэра Джозефа, в которой говорилось, что инструкции будут закончены только после полуночи — он просит извинения за задержку и прилагает билет на «Le astuzie femminili» — это поможет доктору Мэтьюрину скрасить ожидание и беспристрастно оценить Чимарозу, «этого милого феникса».

Сэр Джозеф был богатый человек, холостяк; он любил удобства, и билет был в ложу — маленькую ложу, расположенную высоко на левой стороне зала. Из неё лучше было видно публику и оркестр, нежели сцену; но Стивен устроился в ней не без некоторого самодовольства; он опёрся руками, всё ещё замасленными после пышек, на мягкий обитый тканью барьер ложи и посмотрел на публику внизу — среди которой в других случаях обычно находился сам — свысока и в духовном, и в физическом смысле. Зал быстро заполнялся, поскольку об этой опере много говорили, она была в моде — и, хотя королевская ложа справа от него пустовала, почти во всех остальных были люди — расхаживали, двигали кресла, глядели в зал, махали друзьям; и как раз напротив него оказалась группа морских офицеров, двое из которых были ему знакомы. Под собой в партере он узнал Макдональда с пустым рукавом, приколотым поперёк мундира; он сидел рядом с человеком, который почти наверняка являлся его братом-близнецом — настолько они были похожи. Там были и другие знакомые лица: казалось, здесь собрались все лондонские любители музыки и еще несколько тысяч тех, кому музыка была безразлична — оживлённое движение, приглушённый шум разговоров, сверкание драгоценностей; наконец большинство публики окончательно устроилось на местах, обмахиваясь веерами.