Филоктет вошёл в пещеру и застыл в изумлении.

— Ахилл?! Ты?! — воскликнул он. — Ты вернулся, чтобы забрать меня?

Неоптолем в растерянности не нашёл что ответить, но Филоктет сам продолжил:

— Нет, ты не Ахилл. Ахилл был бы сейчас старше. Кто ты? Ты грек?

— Грек, — ответил Неоптолем. — Я сын Ахилла.

— Вот радость-то! Из всей этой банды Ахилл был, кажется, единственным честным человеком. И сын у него, значит, такой же.

Неоптолем покраснел от смущения и чуть было не сказал, что пришёл вовсе не с честной целью, но не нашёл подходящих слов. Да Филоктет и не дал ему ничего сказать. Он стал расспрашивать Неоптолема про него и про его отца.

Истосковавшийся от долгих лет одиночества оруженосец Геракла без умолку рассказывал о своей нелёгкой жизни на необитаемом острове: как он очнулся один на пустом берегу, как, преодолевая страдания, нашёл эту пещеру и прожил первое время, питаясь запасами, оставшимися от прежнего хозяина, как научился сам добывать себе пропитание, охотясь в лесу, как первое время ходил на берег, зажигал костёр и смотрел на море, ожидая увидеть проходящий мимо корабль, как потерял надежду и стал обустраивать свой нехитрый быт на острове.

Боль в ноге мучила его нестерпимо, но с годами он почти привык к ней. Кое-какую помощь оказывал ему Аполлон, время от времени посещавший на острове могилу своего сына. Филоктет заботился об этой скромной могилке, а Аполлон научил его обрабатывать язву на ноге, дал какие-то снадобья, унимавшие на время боль.

В последнее время стало значительно лучше, после того как Аполлон явился на остров со своим сыном Асклепием — новоиспечённым богом медицины. Тот осмотрел язву и дал такое эффективное средство, что она теперь почти не болела. За это Филоктет на день одолжил Аполлону лук и стрелы.

Неоптолем в свою очередь пересказал то, что слышал от Одиссея: про бесконечную осаду Трои, про подвиги и сражения, о несчастной гибели отца.

— Так, значит, Ахилла больше нет! — вздохнул Филоктет. — Какое горе для всей Эллады! Известно, что боги забирают к себе самых лучших. Твой отец был лучшим, и он погиб. А эта бесчестная помесь лисицы и шакала наверняка и поныне живёт. Такой мерзавец противен даже Аиду.

— О ком это вы? — спросил Неоптолем.

— Как это о ком?! Конечно, об этом подонке Одиссее. Ведь это из-за него я так страдаю: он отравил мою сандалию ядом лернейской гидры и всем наврал про какую-то змею, он убедил Агамемнона бросить меня на этом проклятом острове. Есть ли во всём греческом войске более гнусное отродье?! Он весь состоит из подлости и коварства. Одиссей вам, небось, до сих пор говорит, что он сын царя Итаки Лаэрта? Это пусть его мать Лаэрту сказки рассказывает! Все знают, что она путалась с Сизифом — самым хитрым и ловким мошенником, каких только знала ойкумена. Вот Сизиф и есть настоящий отец Одиссея, а тот весь в отца пошёл — такая же сволочь.