– Я уже начал опасаться, что вы предпочитаете мне общество восьмисот рабов, больных оспой, – усмехнулся он.

– Капитан Сент-Джон, – серьезно начала Робин, – я взываю к вашему сердцу. Неужели вы, христианин и джентльмен, откажетесь дать свободу этим бедным созданиям, накормить их и отправить туда, откуда…

– Ты так никогда и не назовешь меня Мунго? – улыбаясь, перебил он. – Так всегда и будешь звать капитаном Сент-Джоном? Скажи: Мунго!

Робин пропустила его слова мимо ушей и упрямо продолжала:

– После всех перенесенных страданий, после ужасного похода через горы, после унизительного рабства и ужасной эпидемии… Отпустите несчастных, я сама отведу их домой!

Капитан поднялся с парусинового кресла и подошел к ней. Из-за худобы и бледности он казался даже выше, чем был на самом деле.

– Мунго!

– Господь вас простит, я уверена, он простит все ваши прошлые прегрешения…

– Мунго! – властно шепнул Сент-Джон, кладя руки ей на плечи.

Робин затрепетала, слова застряли у нее в горле.

Капитан привлек ее к груди. Он так исхудал, что под рубашкой ощущались ребра. Робин плотно зажмурила глаза и прижала руки к бокам, крепко стиснув кулаки.

– Скажи: Мунго, – тихо велел он, и она ощутила вкус его прохладных мягких губ.

Робин бросило в дрожь. Губы ее раскрылись, руки обвили его шею.

– Мунго, – всхлипнула она. – О Мунго, Мунго!

С детства Робин приучали стыдиться своего обнаженного тела, но урок она усвоила неважно, и со временем затверженные истины стали забываться – сначала в лекционных залах и анатомичках больницы Сент-Мэтью и позже, в дни тесного общения с Джубой, маленькой голубкой из племени матабеле, чей неподдельный восторг перед наготой невольно передался и Робин. Веселая ребяческая возня в прохладных зеленых водоемах пересыхающих африканских рек окончательно рассеяли паутину стыдливости.

Теперь Мунго Сент-Джон открыто восхищался ее телом, и это радовало Робин. Душу наполнял не стыд, а гордость, какой она не знала прежде. Любви уже не сопутствовала боль, все барьеры исчезли, и они, слившись воедино, то взлетали до гималайских высот, где бушевали бури, то спускались в сладостные томительные глубины, где все движения замедлялись, каждый вздох затягивался на целую вечность, а плоть, влажная и горячая, теряла форму, как глина под руками ребенка.

Ночь была слишком коротка. Фитиль в забытой лампе оплывал и коптил. Любовь наполнила тела новой силой, прогнала лихорадку и изнеможение последних недель.

На рассвете на борт стали подниматься рабы, и звук их шагов вернул Робин к реальности, в тесную жаркую каюту на невольничьем корабле, стоявшем в устье реки, среди малярийных болот жестокой неизведанной страны.