Федор не только остро почувствовал, но и не мог не осознать того, что эти два дня в колонии и Мостовой, поначалу обыкновенной служебной командировки, не только открыли ему новую, незнакомую по собственному опыту сторону жизни, но и безжалостно смяли, перевернули его давно усвоенные, устоявшиеся, ставшие привычными представления о совести, чести, долге, о человеческом назначении вообще.

Федор ловил себя на мысли, что постоянно думает о Кашеварове. Но думает не о его прошлом, которое не вызывало в нем ничего, кроме жажды возмездия, ни, тем более, о деле, которое увело его в эту командировку, казавшееся теперь по сравнению с тем, что он узнал, всего лишь грязным и отвратительным поступком утратившего всякое человеческое достоинство человека. Федор попытался понять жизнь Кашеварова, который не мог не знать, что зло, причиненное им людям, поставило его вне закона, лишив всякой надежды на пощаду. Почему он цеплялся за такую жизнь? А может быть, у него была цель, ради которой он хотел остаться живым? Тогда в чем же она заключалась? И как она сообразуется с жизнью обыкновенного, всеми презираемого мелкого уголовника, вора, каким только и представляется сегодня Кашеваров? И опять ответа не было.

А Федору получить их было необходимо. Прежде всего для себя, чтобы он мог честно и убежденно сказать Ивану Алексеевичу Ухову, Павлу Ивановичу Славину, которых считал своими учителями: да, я разглядел этого человека и понял — это враг, враг не только вчерашний, но и сегодняшний. Но он понимал и другое: так сказать он может только в том случае, когда его обвинение будет признано неоспоримо всеми.

* * *

Федор появился в отделе, как всегда, подтянутым и аккуратным до франтоватости. Колмаков и Паклин заметили, однако, что он заметно осунулся, был молчалив и задумчив. После доклада Ухову он уселся за стол и сосредоточенно занялся папкой Бердышева-Кашеварова, приводя в порядок новые документы.

Покончив с этим, он надолго задумался.

Кашеваров был уверен, что о его прошлом не знают. Кроме того, Федора мучила мысль, что прошлая судимость за кражу была у Бердышева-Кашеварова не первая. Это побуждало к новым поискам.

После обеда Федор доложил свои соображения Ухову. Они сводились к тому, что сейчас, когда Бердышеву-Кашеварову уже можно предъявить серьезные обвинения по его прошлому, дальнейшее содержание его под стражей будет вполне оправдано.

— Я не хотел бы торопиться, — говорил Федор. — Мне кажется, что за Бердышевым-Кашеваровым есть и другие преступления, о которых мы не знаем. Надо попытаться их установить. В общем, прошу еще неделю.