– Ну, знаете, – рассвирепел Питу, – это генерал-то Лафайет дурной подданный? Это генерал-то Лафайет поджигатель? Это генерал-то Лафайет предатель? Сами вы кощунствуете, господин аббат! Вы что же, три последних месяца в сундуке просидели? Или вы не знаете, что этот дурной подданный – единственный, кто служит королю? Что этот поджигатель – порука гражданского мира? Что этот предатель – лучший из французов?

– О, мог ли я предполагать, – отозвался аббат, – что авторитет короля падет так низко и подобный прохвост, – тут он указал на Питу, – будет уповать на Лафайета, как уповали некогда на Аристида[211] или Фокиона[212].

– Ваше счастье, господин аббат, что народ вас не слышит, – неосторожно заметил Питу.

– А! – торжествуя, вскричал аббат. – Вот оно! Вот ты и разоблачил себя наконец! Ты угрожаешь! Народ – да, народ, тот самый, что подло перебил королевских офицеров и вспарывал животы своим жертвам! Да, народ господина Лафайета, народ господина Байи, народ господина Питу! Ну, почему бы тебе не донести на меня поскорее революционерам из Виллер-Котре? Почему бы тебе не потащить меня на берег Плё? Почему бы тебе не засучить рукава и не вздернуть меня на фонарь? Ну, Питу, macte animo[213], Питу! Sursum! Sursum[214], Питу! Ну-ка, ну-ка, где у тебя веревка? Где виселица? Палач на месте: macte animo, generose Pitoue!

– Sic itur ad astra! – сквозь зубы продолжил Питу с единственным намерением довершить стих и не замечая, что в результате получается весьма кровожадный каламбур.

Впрочем, он тут же спохватился, видя, как вознегодовал его наставник.

– Ах, вот ты как! – истошно возопил аббат Фортье. – Вот ты и попался! Значит, ты меня отправишь к звездам! Итак, ты уготовал мне виселицу.

– Да не говорил я этого! – воскликнул Питу, начавший приходить в ужас от того, какой оборот принял диспут.

– А, ты сумеешь отправить меня на небо тем же путем, что несчастного Фулона, что бедного Бертье!

– Да нет же, господин аббат.

– А, у тебя уже и петля заготовлена, палач, carnifex[215]! Да уж не ты ли залезал на фонарь на ратушной площади и гнусными паучьими лапами вцеплялся в свои жертвы?

– Ладно, ладно, – проговорил Питу, до глубины души потрясенный подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

Питу взвыл от ярости и возмущения.

– Да, это ты, я узнаю тебя, – продолжал аббат в порыве священного вдохновения, придававшего ему сходство с Иодаем[216], – я узнаю тебя! Это ты, Катилина[217]!

– Ну, знаете ли! – завопил Питу. – Вы, господин аббат, наговорили мне сейчас такое, что страх берет! Знаете ли, вы, в сущности, меня оскорбили!