– Я тебя оскорбил?

– Знаете, если вы не перестанете, я пожалуюсь в Национальное собрание. Вот так-то!

Аббат разразился зловещим ироническим хохотом.

– Донеси на меня, – сказал он.

– А дурным гражданам, которые оскорбляют добрых граждан, полагается наказание.

– Фонарь!

– Вы дурной гражданин…

– И веревка! Веревка! – Тут аббата осенило, и в порыве благородного негодования он воскликнул: – Каска! Каска! На том человеке тоже была каска!

– Вот еще, – опешил Питу, – что вам до моей каски?

– Человек, который вырвал дымившееся сердце из груди у Бертье, людоед, который принес его, окровавленное, и бросил на стол выборщиков, был в каске; этот человек в каске был ты, Питу, человек в каске – это ты, изверг! Прочь, прочь, прочь!

И с каждым новым «прочь», произносимым в трагическом тоне, аббат делал шаг вперед, а Питу пятился на шаг назад.

Слыша это обвинение, которого, как известно читателю, Питу нисколько не заслужил, бедный парень далеко отшвырнул от себя каску, которою так гордился, и та, погнувшись, ударилась о булыжник с глухим звоном меди, под которую был подложен картон.

– А, злодей! – вскричал аббат Фортье. – Ты сознаешься!

И он приосанился, как Лекен[218] в роли Оросмана, когда, найдя письмо, он обвиняет Заиру.

– Погодите, погодите, – сказал Питу, выведенный из себя подобным обвинением, – вы преувеличиваете, господин аббат.

– Я преувеличиваю? Это значит, что на самом деле ты совсем немножко вешал и только самую малость резал, ничтожество!

– Господин аббат, вы сами знаете, что это не я, сами знаете, что это Питт.

– Какой еще Питт?

– Питт-младший, сын Питта-старшего, лорда Чатама, того, который раздавал деньги и приговаривал: «Грабьте и не отчитывайтесь передо мной!» Если бы вы разумели по-английски, я сказал бы вам это на английском языке, но вы ведь его не знаете?

– А ты знаешь?