Дверь Маргарет была открыта. Я ввалился в ее каюту. В тот момент, когда я стягивал с головы покрывало, я познал слепоту и малую часть терзаний, которые испытывал Берт Райн. О, нестерпимая едкость серы в моих легких, ноздрях, глазах и мозгу! В каюте не было света! Я старался подавить боль и, спотыкаясь, двинулся к кровати Маргарет, на которую повалился в полном изнеможении.

Ее тут не было. Я стал нащупывать вокруг, но почувствовал лишь теплоту углубления, которую оставило ее тело на нижней простыне. Даже в моем ужасном и беспомощном состоянии интимная теплота ее тела была мне бесконечно дорога. Чувствуя, благодаря покрывалу, недостаток кислорода в легких, невыносимую боль от серы и головокружение, я все же сознавал, что с удовольствием остался бы там, где ее белье так нежно грело мою руку.

Быть может, я там и остался бы, но вдруг услышал страшный кашель, доносившийся из коридора. Я упал с кровати на пол, и мне удалось проползти прямо до коридора, где я свалился на пол. А затем я снова пополз на четвереньках до основания трапа. С помощью перил трапа я выпрямился во весь рост и стал прислушиваться. Около меня что-то живое двигалось и задыхалось. Я упал на это и нащупал руками Маргарет…

Как описать эту борьбу на лестнице? Казалось, удушье раздирало на части. Это был кошмар, который длился целые годы. Время от времени, когда у меня мутилось сознание, являлось искушение прекратить все усилия и опуститься в вечный мрак. Я шаг за шагом отвоевывал путь. Маргарет была без сознания, и с каждым моим шагом я поднимал за собой ее тело. Иногда мне удавалось сделать подряд несколько шагов, иногда же я падал вместе с Маргарет, скатывался назад и терял то, что давалось мне с таким адским трудом. И из всего того, что было со мной, я помню точно лишь одно: ее теплое, мягкое тело было для меня дороже всего на свете – дороже всех прекраснейших стран, о которых я теперь едва-едва помнил, дороже всех людей, которых я когда-либо знал, дороже всех книг, которые я когда-либо читал, дороже сладкого, чистого воздуха на палубе, нежно струящегося под холодным, звездным небом.

Когда я оглядываюсь назад, я ясно помню одно: мысль о том, чтобы бросить Маргарет и спастись самому, ни разу не приходила мне в голову. Единственное место для меня было там, где была она.

Я сознаю, что то, что я сейчас пишу, должно казаться нелепым. Однако мне не казалось нелепым то, что я пережил в продолжение этих долгих минут на трапе рубки. Нужно заглянуть в глаза смерти, нужно испытать и несколько столетий такой агонии, чтобы уразуметь пути моего мышления.