— Иди, ради Бога. Все равно математика была и будет для тебя темным лесом.

Гаврилова от радости тоненько засмеялась и… ушла. А до конца урока еще тридцать пять минут. Фима обернулся к Юле и сказал полную смысла и живого ума фразу:

— Чего ты так сидишь-то?

Вместо того чтобы засыпать его вопросами: а как ей сидеть? что его, собственно, не устраивает? и так далее, жалостливая Юля уловила просьбу поговорить с ним и, мило улыбнувшись, шепотом сказала:

— Жалко, что она ушла, не потянула. Она бы могла на весь урок… Теперь, кажется, не отвертеться от контрольной.

— «Жалко» — у пчелки, «кажется» — перекрестись, — спрятав серые радужки в складках кожи, пролепетал крамольное слово атеист Фима и перевел взгляд на Сашу, смотревшую на него тоже с улыбкой, но другой, понимающей.

Удивительно, но Фима ей бывает приятен именно в минуты, когда он смущается перед Юлей, и в серых глазах проступает обреченность утопающего, отчаивающегося дождаться спасательного круга. Она тут же подхватила разговор, чтоб ему не было неловко от собственных неудачных слов, которые, как каждые слова, сказанные последними, висят в воздухе до тех пор, пока не будут произнесены новые.

— Хотите, я попытаюсь?.. Кто знает, может, в Гавриловой живет гений-одиночка, безошибочно находящий выход из положения? Попытаемся скопировать ее метод в надежде на тот же эффект. У Борьки когда-то вышло неважно… Посмотрим, как у меня…

Фима, в своем невменяемом состоянии ничего не понял:

— Что ты имеешь в виду?

— Увидишь.

Не все ли равно, какую маску надевать? Саша подняла руку.

— Шаховская?

— Исаак Львович, я ведь не понимаю, как решать, как же я решу? Это не задачи, а кошмар какой-то, — голос Маргариты ей удавался всегда, но фирменные высказывания не приходили в голову. — Объясните все заново! Начиная с таблицы умножения.

— Что за фокусы, Шаховская?

— Почему вы не объясняете? Говорю же вам, у меня все перепуталось: синусы зашли за косинусы, а таблица умножения пересеклась с биссектрисой, той, что бродит по углам, делит угол пополам!

Группа засмеялась — не узнать монотонного покачивания головы и сонного взгляда любимицы общества было невозможно.

— Может, вам, Шаховская, для ваших пародий больше подойдет коридор по ту сторону двери?

— Какой коридор? Там же никого нет! Что это вы, Исаак Львович, сами выгляньте!

— Так сейчас там кто-то будет. Выйдите, Шаховская. Я подожду, пока вы уйдете. Потом объясните мне, что это на вас наехало. А вы, — обратился он к классу, — сами у себя крадете время.