На вчерашнем Совете разбиралось ее поведение на математике — демарш, как выразился Колкер. Начали с обвинений в саботаже и даже в трусливом бегстве от своего долга. Их без особого энтузиазма выдвигал Люпус. Саша тогда так и взвилась:

— Я трус? Ты мне такое можешь сказать?

Присутствующий Голубятников мог бы поведать собранию о ее боязни темных комнат и воя ветра под крышей, но промолчал, а Люпус почему-то отвел свои глаза от ее:

— Ладно, прикрой глазищи-то. На сердитых воду возят..

На этом бы дело и закончилось, но Фима, на которого действовали только небесные очи Юлии, посчитал необходимым «дать принципиальную оценку» и не преминул в сотый раз напомнить про некоторый случай с художником, произведший глубокое впечатление на очевидцев.

Случай был вот какой:

Поскольку Саша из-за Юльки много времени проводила с Колкером, а также в силу того, что малоподвижная, поворачивающаяся вместе с туловищем, холка Люпуса, нередко, была повернута именно в направлении ее местонахождения, она была в курсе всех докук Совета Коммуны. Как-то, нагулявшись по самостийным выставкам, педагогический состав во главе с заведующим решил придать стенам коммуны наисовременнейший вид. Пригласили для малярных работ художника-кубиста, благо он оказался дешевым — в голодном городе его творчество было явно невостребованным. На радостях и из уважения к таланту, выдали и дрова, и крупу, о которых договаривались, авансом. Художник разрисовал половину актового зала зигзагами, треугольниками и заглавными в своем творчестве кубами, после чего, видимо, почувствовал, что продешевил, сел на ведро с краской и загрустил. Он принимал эту позицию день за днем, являясь на работу к восьми утра и намекая, что есть вполне вещественные средства, способные излечить его от творческого простоя. Не дождавшись понимания, ровно в четыре он покидал насиженное ведро. Саша, заинтересованная словом «художник», отправилась с Колкером и Люпусом посмотреть. По дороге узнала, что с живописцем, предположительно, южного происхождения, беседовали все и на любых тонах: убеждал заведующий, издевался Исаак Львович, орал сам Люпус, упрашивали многие и многие из числа педагогов и старших ребят. Результат был нулевой. Коммуна чувствовала себя новобранцем, которому недобрые старослужащие побрили голову наполовину, но подчиниться шантажу было немыслимо по всем пунктам: и неоткуда взять «доплату», и нельзя поощрять хищный оскал торгашества. Саша пошла с Люпусом и Колкером именно в тот момент, когда они выпросили у заведующего разрешения плюнуть на аванс и вышибить эту жлобскую душу из стен коммуны. Уже подходя к заветному ведру, Саша почувствовала прилив вдохновения. Ситуация увлекала: люди в затруднении и только она, возможно, может спасти положение.