— Да не шуми, — сердился Пальчиков и, как бы оправдываясь, добавлял: — А я говорил, что у них нет совести. Видать, проснулась все же. Подчинились своему Лаху.

— Це ж, братцы, кинец последнему очагу, — сказал Грива и похвалился: — Перед штурмом от Параськи получил письмо. Ой и гарна дивчина! — Он спрыгнул на пол. Я тоже покинул место у щели.

— Что ж, — сказал Алешкин, глядя на меня, — готовься встречать. Немецкий ты знаешь…

Я кивнул.

Однако переводчик не потребовался. Едва протиснувшись через узкий вход, немец застрекотал по-русски:

— Имею честь, капитан Генрих Адем. — Немец был ранен в руку. Кровь, стекая «по разбухшим и грязным пальцам, тяжелыми каплями падала на цементный пол. — Я есть парламентер, — продолжал капитан Адем, измеряя нас оценивающим взглядом.

— Старший сержант Грива, перевяжи! — приказал Алешкин и почему-то отвернулся, белая его голова склонилась на грудь. Грива хлопал глазами — он совершенно не понимал Алешкина.

— Не могу, — прошептал Грива.

— Сеня, окажи помощь! — переключился Алешкин на Пальчикова.

Дом, в котором мы находились, выпирал далеко вперед от общей линии наших войск и представлял удобный объект для окружения силами противника, но об окружении никто из группы не думал. Весь прошедший день по примеру других групп и подразделений мы огнем своим выколачивали из руин белые флаги. Нашей группе в этом отношении не очень везло.

А соседям справа и слева везло — перед ними чаще из руин поднимались белые флаги, и противник сдавался в плен целыми ротами и взводами.

Пальчиков, хотя и был вызван ласкательно, тоже но сдвинулся с места, лишь выпрямился во весь свой трубный рост.

— Ослобоните, товарищ лейтенант, фашиста не перевязываю…

— Шнурок!

— Тут я, товарищ лейтенант.

— Выполняйте приказ!..

— Я потерял индивидуальный пакет.

— Приказываю!!! — взорвался Алешкин.

Шнурков заморгал, виновато взглянул на меня, потом на Гриву, на Пальчикова. Грива отвернулся, Пальчиков вдруг наклонился к вещмешку и начал рыться в нем. Я сказал:

— Разрешите мне?