— Все равно ничего не будет…

И он передернул как-то криво всем лицом и стал часто-часто кусать нижнюю губу.

Крюков поднял револьвер…

Необыкновенное спокойствие сошло ему на душу. Убил одного — почему не убить другого. Ведь это — враги.

Теперь у него не было ни злобы против китайца ни радости, что китайцу вряд ли удастся уйти от его пули… Душа словно опустела… Словно все, что волновало ее, улеглось и успокоилось…

Не торопясь, спокойно и уверенно стал он наводить револьвер, повел им сначала немного вправо, потом вниз и, плавно закруглив, стал поднимать кверху.

Это был его способ верно брать мушку.

Он никогда не останавливал мушки на цели; он только подвигал револьвер планомерно к цели, нажимая в то же время на спуск.

И когда мушка приходилась прямо против цели, курок у него падал точно сам собой…

Редко, когда он делал промах, — разве если волновался.

Но сейчас он был спокоен.

Он знал, что на таком близком расстоянии его пуля все равно достала бы китайца, если бы попала в грудь трупа. Но для большей верности он решил стрелять в труп немного ниже шеи.

Он уже готовился спустить курок, и вдруг ему показалось, будто лицо трупа исказилось страданием и мукой.

Это было так неожиданно, что он невольно вздрогнул и опустил револьвер.

В эту минуту Зиновьев крикнул:

— Ты его только ранил!..

Зиновьев был бледен как полотно…

Крюков почувствовал, как дух захватило у него в груди.

— Но ведь я видел, как он упал, — проговорил он растерянно.

Он сам не сознавал, что говорит.