Он нарочно возвысил голос, обращаясь к кондуктору, так как ожидал, что Иванов сейчас же, как проиграет, уйдет от стола и застучит сапогами. Иванов всегда отходил от стола после неудачной ставки.

Когда игра шла на два стола, Цзын-Тун умел по одному звуку шагов Иванова (если Иванов играл не за его столом) угадать, выиграл он или проиграл. Иванов тогда, ступая но полу, еле волочил ноги, словно на ногах у него были свинцовые гири.

Цзын-Тун одним глазом новел снизу-вверх в его сторону; черненький зрачок перекатился в угол глаза, и сейчас же веки медленно опять наплыли на глаза.

Иванов еще больше закусил губу, потом порывисто сунул руку в карман пиджака, задержал ее на мгновенье в кармане и немного с хрипотой проговорил:

— Другой золотой…

Его рука дернулась кверху, как-то нервно, с дрожью… На стол упал еще золотой.

— А карта? — спросил Цзын-Тун.

— Та же.

— Восьмерка?

— Восьмерка…

Глаза Иванова скользнули мимо играющих куда-то в сторону, в глубину комнаты.

— Пиковая, — произнес он и тяжело перевел дух.

— Пиковая?

— Да, пиковая.

Иванов опять сунул руку в карман. Видно было, как он перебирает в кармане пальцами.

На секунду в уголке правого глаза Цзын-Туна опять блеснул зрачок и сейчас же потух, словно потонул под веком.

Цзын-Тун кашлянул и стал бросать карты.

И на этот раз Иванов проиграл.

— Все? — спросил Цзын-Тун.

Иванов оперся левой рукой на край стола, согнув спину, и опустил на середину стола правую руку, сжав ее в кулак.