Глава восемнадцатая НАС НАВЕЩАЮТ РАЗНЫЕ ЛЮДИ

Глава восемнадцатая

НАС НАВЕЩАЮТ РАЗНЫЕ ЛЮДИ

Итак, мы во власти странных существ. У них все как у людей - лица, ноги, руки. Но что-то странное в выражении их глаз, какие-то у них не совсем обыкновенные жесты, что-то в них есть неуловимо животное - результат долгой дикарской жизни в лесу.

Кто знает, что они могут придумать! Какие-нибудь костры, пытки… Я старался не думать об этом.

Очевидно, такие мысли возникли у всех. Все улыбались неискренне и невесело, разговор медленно затихал, а потом и совсем прекратился. Мрачное молчание наступило в сарае. Дядька лежал вытянувшись, положив голову на кучу хвороста; мы расселись на земле, спинами прислонившись к бревенчатым стенам. Негромко насвистывал Харбов. Потом вдруг дядька заговорил. Мы прислушались: он бормотал ерунду. Что-то про Кольку маленького, про Мишку Лещева, про пауков. Глаза его были широко открыты.

- Что с вами, Николай Николаевич? - спросил Харбов.

Дядька продолжал бормотать. Харбов потряс его за плечо. Дядька поднял голову и огляделся.

- А, - сказал он, - вы здесь? А мне, понимаешь ли, метится…

Он привстал, но сразу же лег обратно. Видно, старик слабел.

- Вы, ребята, не бойтесь, - сказал он тихим голосом. - Я вам скажу: чего бы он ни выкидывал, захребетник, а настоящей силы у него нет.

Он замолчал и закрыл глаза. Губы его иногда шевелились, но слов разобрать было невозможно.

- Захворал старик, - тихо сказал Харбов. - Вот, дьяволы, воды даже не дали!

Мы молчали. Нарочито громко зевнув, улегся к стене лицом Тикачев, положив голову на согнутую в локте руку. Сема Силкин тоже зевнул и улегся. Легли и мы с Сашей Девятиным.

- Ложись и ты, Вася, - сказал Харбов, - пока можно поспать. Не знаю, как вы, а я не выспался.

Я лежал, повернувшись лицом к стене, и ровно дышал, чтобы все слышали, что я сплю, и старался разгадать последние слова Миловидова. Как ни крутил я, все равно выходил конец. В шестнадцать лет смерть трудно себе представить. Я гнал от себя пугающие мысли и не мог их прогнать. Мне виделись слабые, маленькие руки полковника, его невыразительные глаза, и я чувствовал за всей его повадкой такую равнодушную жестокость, что мне становилось страшно.

Я думал, что страшно мне одному. Я стыдил себя. «Трус, - говорил я себе, - размазня! Ребята же не боятся…»

Ребята лежали тихо и, кажется, спали. Перестал бормотать и дядька. Теперь отчетливо было слышно, как за стенами сарая тихо разговаривают и смеются стерегущие нас бородачи. Сердце мое сжималось. «Трус, - ругал я себя, - трус!» И мучительно, непереносимо боялся.