Громче всех говорил солдат со шрамом, сидевший за столом:

- Справедливо? Да? А что он от меня правду скрывает и надо мной измывается, справедливо? Я ему, как офицеру, уважение делаю, а он мне правду не говорит. Это хорошо? Я теперь домой приду - кто я такой? Может, жена моя замуж вышла. Она работящая, ее всякий возьмет. Может, померли дети или знать меня не захотят. Уходи, скажут, старый дурак, мы без тебя бедовали, а ты где шлялся? - Он всхлипывал, слезы текли по его щекам. - Кто мне мои шесть годов вернет? - сокрушался он. - С кого спрашивать? С полковника? Где он, полковник? Удрал! С кого спрашивать? Покажи мне злодея - своими руками задушу!

- Ты мне правду, правду подай! - горевал другой солдат, сидевший на полу. - Я немного прошу - правду! Как же так? Он говорил, что новая власть расстреляет. А новая власть говорит: иди работай. Чего же я шесть лет здесь сидел, а? Ты мне скажи, чего я шесть лет здесь сидел?

- Где он? Дай я его задушу! - выкрикивал третий. - Ушел волк! Надругался и ушел.

Мы молча смотрели на бородачей. Ничего сейчас нельзя было от них добиться. Мы даже не злились на них. Мы были виноваты сами: нельзя было оставлять их без надзора. Дядя Петя сокрушался, что не предусмотрел, но мы и его не винили. Тоже и для него ведь мир перевернулся. Мог и он голову потерять. Афанасий Варфоломеевич показал нам бочонки с самогоном. Один был пуст, из двух мы вылили за окно всё до капли. Бородачи не протестовали. Слишком они были заняты горькими своими мыслями.

- Ты мне скажи, - закричал солдат со шрамом, обращаясь к Гогину, - где полковник? Где отец Елисей? Ты ихнюю руку держал! Ты в холуях был! Ты знать должон!

- Верно! - закричал другой из угла. - Верно, знает он, пускай говорит!

Несколько человек вскочили и окружили Гогина.

- Давай! - кричали они, перебивая друг друга. - Веди к своему хозяину! Где твой купец? Подавай купца!

- Полковника пусть дает, полковника! - орал худой мужик с глубоко вдавленными щеками.

- Да что вы, ребята, побойтесь бога… - говорил Гогин дрожащим голосом.

Как невероятно изменил его страх! Это был совсем другой человек. И следа не осталось от былой великолепной самоуверенности. У него тряслись руки, стучали зубы. Он готов был упасть на колени…

Не ожидал я такого от Гогина. Я думал, у него окажется хотя бы храбрость злости, которой обладает даже зверь, загнанный в угол.

Тишков притиснулся к печке, сжался в комок и с детским ужасом смотрел на бородачей. Они на него не обращали внимания.

- Господа хорошие! - закричал Гогин отчаянным голосом. - Выручите, господа хорошие! Отслужу! Крест святой, отслужу!