– Конечно, нет, если вы не настаиваете на том, чтобы бредить о них, – ответил я скорее раздраженно, поскольку такси резко свернуло в сторону. – На вашем месте я был бы…

Лязг! Лязг! Лязг-лязг-дзинь! Мимо нас промчалась как ветер, с сиреной, воющей, словно буря, и с предупреждающими колоколами, пожарная машина, заглушив мои слова.

– Mordieu, что за ночь для пожара! – пробормотал француз, когда мы поднялись на мое крыльцо.

Рабочий телефон дико трещал, пока я открывал двери.

– Алло… алло, доктор Троубридж? – приветствовал меня отчаянный голос, когда я снял трубку.

– Да.

– Беннетт, Эллсворт Беннетт говорит… Наш дом в огне, и Пелигия… я везу ее прямо к вам… – острый щелчок трубки, повешенной на крюк, завершил его фразу восклицательным знаком.

– Кажется, Каку все еще преследует Беннетта, – заметил я саркастически, поворачиваясь к де Грандену. – Говорил Эллсворт по телефону. Это в его дом мчалась пожарная машина. Он не был очень последовательным в своей речи, но я заключил, что Пелигия ранена, и он везет ее сюда.

– А, что вы говорите? – ответил француз, и его маленькие глаза расширились от внезапного беспокойства. – Возможно, друг мой, теперь вы мне поверите…

Он замолчал, нервно вышагивая туда-сюда по залу, зажигая одну сигарету от пылающего конца другой, и отвечая на мои попытки завязать разговор коротким, односложным мычанием.

Десять минут спустя, когда я ответил на настойчивый грохот дверного звонка, Эллсворт Беннетт стоял в вестибюле со свертком из ковриков и одеял на руках. Волна внезапной жалости нахлынула на меня, когда я присмотрелся к нему.

Беззаботный, добродушный мальчик, принявший руку своей странной невесты перед алтарем Греческой православной церкви всего четыре месяца назад, ушел, и на его месте возник рано постаревший мужчина. Морщины, глубоко запечатлевшие заботы и проблемы, образовались вокруг рта и в уголках глаз, прямая фигура была согнута под тяжестью чего-то, что он прижимал к груди.

– Эллсворт, мальчик мой, что случилось? – воскликнул я сочувственно, перетягивая его за плечо через порог.

– Бог знает, – отвечал он устало, кладя свое безжизненное бремя на операционный стол и обращаясь к нам за поддержкой. – Я принес ее сюда, потому что… – Он, казалось, боролся с собой, потом продолжил: – Я принес ее сюда, потому что не знал, куда еще. Я подумал, что ей будет безопасней здесь, с вами, сэр, – он повернулся к де Грандену с умоляющим взглядом.

– Ohé la pauvre…[261] – француз наклонился вперед и нежно откинул покровы с бледного лица Пелигии. – Скажите мне, mon enfant, – он поглядел на безумного мужа, – что было на этот раз?